– Деньги есть? Да что это я! Какие деньги, если от девок приехал! Ирина Петровна, неси мою шкатулку, ту, черепаховую! – приказала княгиня. – И вели живо собрать чемодан – простыни, исподнее, мой несессер дорожный туда же! Где это было, что за девки?
– За Исаакием, там, где новый собор возводят и уже яму вырыли, там в переулке сводня… – немного смутившись, ответил офицер.
– Как ее сыскать? Я туда спозаранку своего человека пошлю, чтоб дуры лишнего не наболтали.
– Ей уж уплачено! Да она сама курляндцев невзлюбила!
– Тем лучше. По дороге заедешь к моему Францу Осиповичу… ты по-немецки знаешь?
– Довольно, чтобы усадить его в экипаж.
– Скажи ему – я за все заплачу. Лишь бы только проклятый курляндец остался жив!
Авдотья Тимофеевна глядела на княгиню с ужасом – у женщины сын ранен, а она не в обмороке и слезами не изошла! И не мчится вниз, не припадает с рыданиями к коленям сына! Диво, диво!
А вот Наташа глядела на Громова – да и немудрено, преображенец был очень хорош собой, высок и статен, несколько смахивал на многолетнего фаворита государыни, с которым теперь она пыталась окончательно порвать. Тот тоже с виду – Геркулес, лик – дивной красоты… впрочем, громовская физиономия была суше, строже и с некоторой неправильностью черт, придававшей особое очарование, – именно такова, чтобы влюбиться без памяти…
– Вы, ваше сиятельство, разузнайте…
– Не дура! Мог бы и не говорить! Петрушке скажи – его счастье, что ко мне сюда не поднялся, надавала бы оплеух! Невзирая что раненый! А ты… ты друг истинный, я знаю. И за твое добро к дураку Петрушке отплачу.
– Не ради платы!..
– Молчи. Я – мать, от меня принять не стыдно. Ты, я чай, последнее из карманов выгреб, чтобы девкам рты позатыкать. Да долго ли мне ждать?!
Вбежала Ирина Петровна со шкатулкой, и княгиня высыпала три пригоршни золотых монет прямо в карман гвардейского мундира, приговаривая:
– Молчи, молчи, перечить мне не смей!
Чемодан был собран едва ли не мгновенно, егуновский лакей получил от изумленной хозяйки наставление, более медлить было незачем.
– А теперь ступай… стой!.. – воскликнула княгиня, подошла вплотную и перекрестила преображенца.
– Теперь – ступай.
Выпроводив офицера, она подошла к диванчику и присела рядом с госпожой Егуновой. Та от волнения тихонько плакала.
– Вот так-то, Авдотьюшка, с детьми… Ты не плачь, тебе вредно плакать. Поправится – женю дуралея! Пока по девкам не избегался да самого не закололи…
– Хорошо, товарищ у него догадливый, – заметила, утирая глаза, Авдотья Тимофеевна.
– Громов-то? А что, ведь и лицом хорош, а? Что скажешь? Только денег нет, одно жалование. А служить в преображенцах – дорого выходит… Ведь полюбился он тебе?
– Полюбился, Лизанька. Сейчас видно человека доброго и порядочного.
– Коли твоя Катя не совсем безнадежна… разумеешь?.. Лучше такое приданое отдать нищему, да честному. Ты ведь понимаешь, что к Кате всякая сволочь свататься понабежит?
– Не захочет он взять мою Катеньку.
– Погоди, погоди… мы ведь ее еще не видали… Может, все не так уж скверно. А я бы хотела ему помочь.
– И тебе полюбился?
Княгиня задумалась.
– Знаешь, вокруг меня многие вьются, есть из кого выбирать. А на этого гляжу – просто сердце тихо радуется оттого, что так хорош душой и всей фигурой. Плоть молчит, а сердце радуется… как в раю, право!
Наташа улыбнулась. Она прекрасно поняла княгиню – у самой то же чувство родилось.
Но этой улыбки никто не заметил.
– Время позднее, Авдотьюшка, я устала – сил нет, – несколько торопливо сказала княгиня. – Я распрягать не велела – коли хочешь, оставайся у меня с Наташей, уложу в парадной спальне, а нет – мой Андрюшка домой с ветерком доставит. Я же на ногах не держусь, того гляди, засну стоя, как кобыла. А утром к тебе приеду на пироги, вдругорядь все переговорим.
Она обменялась взглядом с Наташей.
– Поедем домой, матушка Авдотья Тимофеевна, – сказала девушка. – Поедем, право! Я бы с утра на службу побежала, а тут – я и не знаю, где храм Божий…
Княгиня подумала, что после возвращения Катеньки Авдотье будет не до Наташи, и положила себе посоветоваться с Ириной Петровной – забрать ли девушку к себе, приискать ли ей жениха и поскорее отдать замуж. Наташа сообразительна – отчего бы и не держать такую в компаньонках? Лишь бы не чересчур сообразительна…
Проводив любезную подругу до крыльца, она пошла к себе в спальню – не парадную, а другую, в которой все было устроено и красиво, и разумно, а главное – имелась потайная витая лесенка, очень полезная для некоторых дел. Там Ирина Петровна уже приготовила все необходимое – поднос с заедками, вино и бокалы на прикроватном столике, мужской шлафрок.
Сердечный друг, с которым сегодня обменялись тайным знаком, сидел в кресле, читал книжку – Вольтерова "Кандида" в русском перекладе; читал и посмеивался. На то книга и была куплена, чтобы вволю повеселиться, – княгиня не верила, что русские борзописцы сумеют перевести французский роман складно и без глупостей. Сама она знала французский отменно, сердечный друг – не хуже, и амурные их свидания были совершенно парижские – русская речь звучала редко и более для смеха.
Он повернулся, увидел любовницу и встал.
Княгиня улыбалась – он нравился ей безумно. Десять лет разницы в возрасте ее не смущали – ей сорок два, и где сказано, что непременно нужно сходиться с ровесником? Ровесники, поди, уже маются подагрой и еле таскают толстое брюхо – как покойный супруг. А она стройна, легка, и грудь у нее совершенно девичья, хотя родила троих.
– Дени, друг мой, – сказала она. – Прости, никак не могла отвязаться от госпожи Егуновой. Чем ближе час встречи с дочкой – тем она сумасброднее.
– Лизетта, друг мой, – отвечал он, – ты платишь за свое доброе сердце. Ведь лишь с тобой она советуется об этом странном деле.
– О да, другим она не доверяет. Когда живешь уединенно, поневоле становишься боязливой и недоверчивой…
Больше княгиня не произнесла ни слова.
Он совершенно не был похож на преображенца Громова – он вызывал совсем иные чувства, этот Дени (звать его по-русски Денисом она не желала). Он был воплощенным желанием тела – а Громов, высокий и статный, тела словно бы не имел вовсе, по крайней мере, для княгини. Если бы выбор сделала ее душа – то, несомненно, в пользу преображенца. Но выбор был доверен телу…
Глава 3
Путешествие обезьянки (часть первая)
Эрика удобно устроилась в дормезе – Михаэль-Мишка, поместившись туда с ней, сразу же достал теплое меховое одеяло и по-немецки упросил ее лечь. Она, помня, чью роль играет, сперва не понимала, и лишь когда он догадался, уже в полном отчаянии, запеть по-русски "баю-баюшки-баю" и изобразить спящее дитя с ладошками под щекой, соблаговолила послушаться.
Каждый удар конских копыт о сухую дорогу означал – ненавистный барон фон Опперман дальше еще на два шага… на четыре… на шесть…
А церковь, в которой повенчают с Валентином, все ближе, ближе, ближе!
Эрика невольно улыбнулась – все-таки она добилась своего, она едет к жениху! Пусть в одной рубахе с чужого плеча, пусть под чужим именем – но едет. Все это – мелочи по сравнению с ненавистным бароном. И вот сидит напротив, завернувшись в плащ, замечательный человек по имени Михаэль, который будет о ней заботиться до самой российской столицы. Замечательный – потому что и пальцем к ней не прикоснулся, хотя она далеко не уродина. Много ли найдется мужчин, которые наедине с прехорошенькой восемнадцатилетней девицей не совершат покушения, тем более что девица – малость не в своем рассудке и ничего не разболтает?
Теперь главное было – молчать, молчать и еще раз молчать. Скрывать рассудок, показывать видимость бессловесного и безмозглого существа.
Добельн проехали, не останавливаясь, а в Митаву прибыли утром.
Эрика в конце концов задремала и даже видела какие-то невнятные сны. Проснулась она от прикосновения, открыла глаза – и едва не спросила:
– О мой Бог, где это я?
Ее разбудил Михаэль-Мишка. И сделал это очень разумно – прямо перед носом Эрика увидела большой пумперникель, чуть ли не на полфунта, и это был хороший пумперникель – ароматный и бугрящийся от замешанных в тесто лесных орехов.
Она приподнялась на локте. Михаэль-Мишка сразу убрал гостинец подальше. Тогда Эрика села, кутаясь в одеяло. Михаэль-Мишка встал и отступил к дверце дормеза, держа пумперникель перед собой. Эрика догадалась – это он пытался выманить подопечную из кареты без лишнего шума.
Балуясь, она попыталась выхватить из его руки лакомство, но Михаэль-Мишка был ловок. Дразня Эрику гостинчиком, он что-то крикнул по-русски, и дверца экипажа отворилась.
Внизу стоял его молчаливый спутник, чьей фамилии Эрика еще не запомнила. Михаэль-Мишка соскочил к нему и опять помахал пумперникелем. Эрика, одной рукой придерживая на груди одеяло, другой ухватилась за стенку дормеза и поставила на ступеньку босую ногу. Тут же она взлетела в воздух и опустилась наземь, не успев даже вскрикнуть – это спутник Михаэля-Мишки легко извлек ее из кареты.
Было теплое августовское утро, тем более радостное для Эрики, что она душой уже была со своим Валентином.
Дормез, на котором ее привезли, был благоразумно остановлен не у главного входа корчмы, а возле ворот конюшни, которая составляла с корчмой одно здание – крыша у них была общая.