Княгигин веер висел на правой руке. Она под прикрытием широкой юбки закрыла его, потом, положив руку на колени и глядя в лицо собеседницы, раскрыла наполовину и, словно помогая себе жестами выразить мысль, взмахнула правой рукой так, что край веерных планок коснулся лба. Потом, раскрыв веер, она несколько раз обмахнулась и, не прерывая беседы, не глядя в сторону Дени, медленно сложила планки и захватила их левой ладонью.
Первый маневр означал "мои мысли с вами", второй – "приходите, я буду вам рада".
Княгиня знала, что любовник заметил знаки и через несколько минут покинет гостиную. А если на них обратил внимание кто-то еще – пусть помучается, соображая, который из двух десятков кавалеров приглашен в спальню.
Некоторое время спустя, сыграв несколько партий в нормандский пикет, княгиня ушла с хозяйкой дома в одну из малых гостиных, расположенных анфиладой, там им подали мороженое, и уже оттуда княгиня незаметно покинула дом.
Она знала, что Дени из окна наемного экипажа следит за ее каретой. И в превосходном настроении, назвав кучера не Гришкой, а Григорием Фомичом, велела везти себя домой.
Ирина Петровна дремала в кабинете, ожидая явления госпожи. Она получила обычное повеление насчет калитки и сама пошла впустить ночного гостя, а княгиня встала посреди уборной комнаты, позволяя девкам расшнуровать и спустить платье, отвязать и снять нижние юбки, отцепить поясок с карманами – в левом лежала гость выигранных червонцев. Потом она села, девки сняли с нее башмачки и стянули чулки, особая мастерица взялась распускать прическу. Когда волосы были убраны под ночной чепец, девки принесли в кувшинах воду, горячую и холодную, принесли баночки с притираниями, умыли и вытерли госпожу тонкими белоснежными полотенцами.
Она улыбалась, думая о том, кто ждет ее в спальне. Из всех сердечных друзей этот был лучший – ему и подарки делать было приятно… а ведь одних подарков он за годы их связи получил на несколько тысяч рублей…
Вспомнив об этом, княгиня нахмурилась. Никто не видел ничего противоестественного в том, что дама, будучи старше и богаче, дарит любовника табакерками, дорогими пряжками, перстнями и прочими необходимыми в свете вещицами. Даже коли он вдруг находит в кармане кафтана туго набитый кошелек – и это даме не укор, ибо так поступают многие.
Но нахмуренный лоб разгладился – княгиня вспомнила свою затею. До правды она докопается – а пока что помышлять о правде? Есть и более приятные вещи на свете.
Она вошла в спальню. Дени, как ему и полагалось, сидел с книжкой. Княгиня, не властная над причудами памяти, вспомнила – сколько же книг куплено для его увеселения? Целая библиотека набралась – и никто их во всем доме не читает!
– Лизетта, друг мой, – сказал Дени, вставая. – Тебя огорчили?
– Да, – ответила она. – Я была у Авдотьи – вообрази, девка-то так и не нашлась. До девки мне дела нет, пусть бы и вовсе пропала – не такое сокровище, чтобы о нем жалеть. А Авдотья убивается.
– Никогда не понимал твоей привязанности к Егуновой, – сказал Дени.
– Росли вместе, да и родня. А еще – я с ней, Дени, такой умницей сама себе кажусь! – княгиня рассмеялась. – Я за то ее люблю, что она меня любит, и ей все равно, какое на мне платье, какие ленты, даже если я к ней в рубище приползу – она мне будет рада, она привязчива. Не дай Бог, со мной что случится – она Петрушу не оставит, а про другую свою роденьку я бы сего не сказала.
– Было ли что от Петруши?
– Побойся Бога, легко ли посылать письма из зачумленного города? Курьеры возят ее величеству пакеты от фаворита, и то – я чай, их по три часа окуривают, чтобы заразы не разнести!
Но вопрос любовника, обычный вопрос воспитанного человека, вызвал раздражение: уж не намекает ли Дени, что она мало беспокоится о сыне? Да, беспокоится менее, чем дамы, которые загодя облачаются в траур и разъезжают по гостиным с постными рожами! Петруша молод и горяч, да ведь при нем – Громов, удержит от дурачеств…
Если бы сейчас возле кровати стоял Громов!
Неведомо, был бы он так же хорош, когда дошло бы до объятий. Но одно ясно: княгине и на ум бы не взбрело заподозрить преображенца в дурном поступке.
А этот, с его особым прищуром, с его крупным продолговатым лицом, с полным отрицанием канонов придворной мужской красоты во всей фигуре, умел внушить доверие одним прикосновением, одним медленным прикосновением…
– Я не отпущу тебя до самого утра, – сказала княгиня. В конце концов, мысли можно отложить и до более подходящего времени.
Окна были еще темными, когда она проснулась. Дени спал рядом и даже не шелохнулся, когда она осторожно выбралась из-под одеяла. Чепец во время постельных проказ слетел, она не стала его искать, накинула шлафрок и босиком, на цыпочках, вышла из спальни.
Девка, что дремала в кресле у дверей на случай, ежели понадобится, вскочила.
– Зажги свечу, – сказала ей шепотом княгиня. – И принеси свежий чепец.
В доме уже ходили слуги – истопники разносили охапки поленьев к печам, на поварне поспел завтрак для дворни. Выйдя на лестницу, княгиня окликнула дворецкого, который, кое-как одетый, отдавал распоряжения истопникам.
– Должны были прийти два человека, – сказала она. – Старший – немец, мне по плечо. Я с вечера велела их принять.
– Все сделано, матушка княгинюшка. Сидят в сенях, едят сладкие пироги, пьют кофей.
– Вели и мне туда кофею подать.
Бергман, увидев княгиню, встал, поднялся и его помощник – мужчина лет сорока, с такой корявой физиономией, что поневоле задумаешься: а не вытравлено ли с нее клеймо, что ставит палач?
– Сядь, не прыгай, – велела княгиня Бергману. – Подвинься-ка, я с тобой на скамье сяду, говорить буду тихо. Есть некий кавалер, он сейчас в моей спальне спит. Надобно узнать, не собрался ли он жениться. Тебе это нетрудно, а я хорошо заплачу, коли сыщутся доказательства. Приставь к нему хоть роту своих людей, да докопайся до правды.
– Благоволите назвать имя кавалера, – преспокойно сказал сыщик. Княгиня даже порадовалась – хорошо, что есть на свете люди, коих ничем не удивишь.
– Имя ему господин Фомин. Он через полчаса выйдет из калитки… Ивашка! Стой тут. Когда господа прочь пойдут, укажи им нашу калитку, что в проулке.
Лакей (непричесанный, в туфлях на босу ногу и в каком-то древнем кафтане вместо ливреи) низко поклонился и встал у стены, опустив руки и задрав подбородок. Другой, уже в чулках и в ливрее, принес поднос с серебряным кофейником, серебряной же чашкой и блюдцем, сливочником с горячими сливками и сухарницей, куда поместилось немало сухариков, печений и маленьких пирожков.
– Рад служить вашему сиятельству. Позвольте… – Бергман ловко расчистил место на маленьком круглом столе, взял у лакея поднос и поставил перед княгиней. Ей это понравилось – сейчас видно человека с хорошими манерами, невзирая на ремесло.
Княгиня отпила кофею с прекрасными сливками – найти в столице действительно хорошие сливки равноценно подвигу. Горячий напиток взбодрил ее и привел в прекрасное расположение духа. Она выполнила намеченное – теперь за Дени обеспечен надежный присмотр. И если он вздумал жениться на богатой дуре, чтобы больше не было нужды в подарках от старой любовницы, – тем хуже для него. Такое приключение вполне может завершиться в Сибири.
Догадливый Бергман знал, когда пора откланяться. Наградой стала протянутая рука княгини – не всякому позволялось ее поцеловать. Она считала себя дамой без предрассудков – коли сыщик ведет себя лучше иного кавалера, то сыщик и заслужил награду. А Бергман отлично понял бессловесное сообщение: будь умен, старый хитрец, и я о тебе позабочусь.
Когда сонный Ивашка увел сыщика с подручным, чтобы показать им калитку, княгиня встала и неторопливо пошла в спальню. Теперь можно было разбудить и выпроводить Дени.
По дороге велела комнатной девке взять поднос и отнести его в уборную комнату.
Что бы ни натворил милейший Дени, какие бы проказы ни затеял, а отпускать его без завтрака нехорошо.
Он спал, вольготно раскинувшись на кровати, и княгине стало жаль его будить. Она присела рядом и бездумно смотрела на неподвижное лицо, на разметавшиеся черные волосы, прямые, густые и упругие, как конская грива. Парикмахеру приходилось немало потрудиться над этой шевелюрой, чтобы уложить ее достойным образом, загнув по две букли по бокам, заплетя толстую косу, подвязав ее и изведя на все это полфунта рисовой душистой пудры. Тяжелые волосы плохо поддавались горячим щипцам, и княгиня подумала: надо присоветовать Дени загибать букли на отваре льняного семени, будут как железные.
– А никуда не денешься, жизненочек, – тихо сказала она. – А коли и женишься, то по моей воле. И не скоро!
И вдруг ее разобрал смех: что, коли Дени в истории с Катенькой Егуновой невинен, как грудной младенец? Что, коли это и впрямь проказы Наташи? То-то будет конфузу, когда все это дело откроется!
Но Авдотья сама виновата, подумала княгиня, Наташе уже двадцать второй год, коли не более, хватит ее держать при себе! Или замуж, или в девичью обитель, а в доме поселить ровесниц, немолодых вдов, с кем раскладывать пасьянсы и рукодельничать. Иначе это добром не кончится…
Особливо же не кончится добром, когда в дом привезут бедную Катеньку. Наташа – девка с норовом, и суета вокруг дуры будет ей – как ножом по сердцу. Богомолка-то богомолка, а чтобы быть такой упрямой молитвенницей и смиренницей – тоже немалый норов нужен.
Решив, что умозрительным путем до правды не докопаться, княгиня решила положиться в этом деле на волю Божью и не ломать голову, пока не явится Бергман с докладом. Она осторожно прилегла рядом с любовником и сама не заметила, как уснула.