– Гийом, – сказала я строго, – сейчас мне надо спешить. И вы должны иметь в виду, что я больше совершенно не желаю ничего подобного.
– Чего? – спросил он с хмурым видом, отдергивая руку.
– Той глупости, которая только что произошла.
2
"Марсельеза" гремела повсюду. Батальоны вооруженных федератов, прибывших из южных провинций, наводнили город. Весь Париж трясло, как в лихорадке. Третье сословие, по обыкновению, собиралось в толпы и бранило "толстую свинью" – Людовика XVI. Это он довел страну до развала. Ему слишком много прощали. А он плевал на народ и слушался только своей фурии – Марии Антуанетты. Из-за этой подлой Австриячки Франция терпит на фронте поражение за поражением – она ведь выдала неприятелям все военные планы. Из-за нее войска коалиции подступили к самым границам и грозятся вторгнуться в страну. Из-за нее, в ее пользу нахальный и негодный пруссак герцог Брауншвейгский, главнокомандующий вражескими войсками, издал манифест, в котором угрожает стереть Париж с лица земли, если на короля Франции поднимется хоть чья-то рука. Из-за нее мерзавец герцог Йоркский видит себя на троне Франции. Она околдовала даже Лафайета, превратила его в изменника и довела до такого состояния, что он, ранее преданный патриот, теперь готов повернуть свою армию против Парижа, чтобы спасти монархию, и называет положение, в котором находится король, возмутительным и нестерпимым для всякого порядочного человека.
Но враги свободы еще не знают, с кем имеют дело. Народ всесилен. Он соберется снова, как собирался в июле и октябре 1789 года, и покажет, кто истинный хозяин во Франции. Он исполнит давно задуманное и сотрет в порошок монархию, установит республику, как советовал великий Руссо, а всех аристократов уничтожит. И все происки врагов будут бессильны. Во Франции восторжествуют свобода, равенство и братство. В противном случае Франция погибнет.
Только среди нынешних революционеров уже не было крупных буржуа, промышленников, банкиров и судостроителей, как три года назад. Все эти люди сидели дома и из окон с беспокойством созерцали все это брожение. Им всего было достаточно и так: новый порядок утверждался полным ходом, карманы наполнялись золотом, враги аристократы были разгромлены, а король как пешка сидел на троне – милый символ старой доброй Франции. Новые люди смутно предвидели, что нищая, своевольная, голодная и грубая толпа санкюлотов, покончив с аристократами, вполне может обратить свой гнев и против новых хозяев жизни.
К власти рвалась толпа. Франция скатывалась к охлократии. Государство, ослабленное и разоренное, как прогнивший плод, вот-вот должно было упасть в жадно расставленные руки сброда – тупого и безжалостного.
Гийом поддерживал меня под локоть, пока мы шли через Сент-Антуанское предместье к Новому мосту, и галантно оберегал меня от толкотни. Я была благодарна ему за заботу, но мысленно уже решила, что если это не наша последняя встреча, то, уж конечно, последняя прогулка.
Новый мост оставался самым беспокойным и злачным местом Парижа – настоящим раем для бродяг, мошенников и проституток. Торговля здесь шла бойко, так же бойко срезались у прохожих часы и кошельки. Чувствовался слабый запах свежескошенного сена. Но внизу, под Новым мостом, Сена была страшна, как смертный грех, завалена нечистотами, отходами и пищевыми помоями. На воде качались целые стаи яблочных огрызков. Гнили устрицы и рыбьи внутренности, распространяя отвратительный смрад. Монотонно звучала шарманка. Подозрительного вида монах продавал ладанки, утверждая, что они так же священны, как и те мощи, что находятся в Понтуазе и Сен-Жермене. Ладанки особым успехом не пользовались.
Я уже привыкла к такому Парижу – Парижу низших слоев. У скромной мадам Шантале, снимающей тесную квартирку, было достаточно времени, чтобы узнать его. Я чувствовала, что люблю Париж – грязный и сияющий, великолепный и нищий, люблю уличную толкотню и крики биндюжников, споры торговок, смех прачек у реки. Мне будет жаль уезжать отсюда. Разве Вена сможет заменить мне все это?
Брюн купил скромный букет желтых ноготков и протянул мне. Улыбаясь, я приколола цветы к груди, хотя и сознавала, что они не очень-то сочетаются с лавандовым оттенком моего платья.
– Гийом, вы отведете меня на площадь Карусель?
– Это что, к вашему дому?
– Да.
Он не знал, зачем мы туда идем, но пошел вместе со мной, ни о чем не спрашивая.
Площадь Карусель кишела вооруженными людьми – гвардейцами, волонтерами и марсельцами-федератами. Вместо того чтобы сразу отправиться на фронт, они создали под Парижем свой лагерь и болтались по городу с революционными речами. Тем временем еще в мае стало ясно, что армия небоеспособна, а генералы заявили о невозможности наступления. Еще весной французы в панике бежали при одном виде австрийцев и пруссаков. Еще 11 июля Собрание объявило: "Отечество в опасности". Федераты же грубо бранили толстого Луи, требовали его немедленного низложения и в спорах коротали свое безделье. Наибольший их гнев вызывало то, что король, самый большой мерзавец в мире, декретировав роспуск собственной королевской гвардии и таким образом лишив себя всякой защиты, вдруг впервые за целый год заупрямился и не пожелал санкционировать декрет Собрания о создании лагеря федератов под Парижем. Как? Он осмелился противоречить солдатам революции? Так свергнуть его за это! Всем ясно, что он ждет, пока в Париж вступят враги. Так пусть прежде проверит, крепко ли сидит у чего на плечах его собственная голова!
Я невольно поразилась нелепости этих обвинений. Подумать только, Людовик XVI ждет прихода войск коалиции! Как будто он и Мария Антуанетта не понимают, что, если Франция потерпит поражение, для королевской семьи будут возможны только два исхода: либо все они будут перебиты толпой, либо их насильно депортируют на юг страны.
– Куда именно вы завтра уезжаете? – спросила я Гийома, когда мы пробирались через толпу.
– В Суассон, согласно декрету Собрания. А оттуда – в Северную армию. Я получу место адъютанта генерала Дюмурье.
С жутким чувством в груди я прошла мимо гильотины. Я никак не могла привыкнуть к ее виду, хотя мне даже доводилось видеть здесь казни. Казнили пока редко. На гильотину отправляли иностранных шпионов, обнаруженных во Франции, и агентов аристократов из Кобленца.
Не без содрогания увидела я кованые кружева ограды моего дома… То есть моего бывшего дома. Особняк на площади Карусель вот уже полгода не принадлежал мне. Мой взгляд легко отмечал все, что изменилось в его облике. Окна почти везде выбиты, стены слегка облупились. Сад вокруг дома следовало бы основательно прополоть. Рядом с флоксами на клумбах свободно росли сорняки, чудесные розы были затоптаны многочисленной челядью буржуа, съехавшихся на аукцион. Торги еще не начинались. Лакеи устанавливали во дворе стулья для богатых покупателей, зеваки толпились на обочине в ожидании любопытного зрелища.
Что я могла испытывать при виде этого? Всю гамму чувств, возможных в моем положении, – гнев, ненависть, отчаяние – я испытала сполна и давно. Но и сейчас злые слезы выступили у меня на глазах. Ну не могла я смириться… Этот дом должен был принадлежать Жанно! А теперь в его выбитые окна с любопытством заглядывают буржуазки, пытаясь рассмотреть обстановку в доме!
Я отвернулась, пытаясь увидеть Брике. Мальчишка должен был ждать меня тут, во дворе. За последние месяцы мы с ним стали просто неразлучны. Ловкий и весьма неглупый, он мог быть незаменимым помощником.
– Зачем вам все это видеть? – спросил Гийом.
– Просто так, – ответила я почти резко.
Просто мне надо было знать, с кем я сведу счеты в будущем!
Кареты прибывали одна за другой. Появлялись банкиры, спекулянты, мошенники. Я узнала среди них Никола Паншо, моего бывшего кредитора, – толстяка и жадного скрягу, которого я вспоминала очень нехорошо.
Я, озираясь, наконец-то заметила Брике. Сорванец сидел на ограде, обхватив прутья решетки босыми грязными ногами, и корчил чудовищные гримасы юным буржуазкам. Я быстро сказала несколько слов Гийому и поспешно подошла к мальчишке. Он спрыгнул вниз и сплюнул.
– Ну? – спросила я.
Он переминался с ноги на ногу.
– Да все в порядке, ваше сиятельство. Заставы нынче свободны, я узнал. Паспорта и пропуск гвардейцы не требуют. Сейчас из Парижа уехать – проще простого.
Я протянула ему несколько су.
– Что, совершенно никакой опасности?
– Иногда появляются пьяные федераты. Да ведь они только скандалят и все.
– Брике, через пять дней я уезжаю. А что думаешь делать ты?
– Поеду с вами, – не задумываясь, заявил он. – Возьмите меня! Скоро зима, а в Париже службы нигде не найти. Мне негде будет жить и…
Не договорив, он мотнул головой и, внезапно подпрыгнув, указал пальцем на ворота:
– Вот это да! Какая карета!
Я посмотрела туда же и сразу поняла, о чем он говорит. Во двор въезжала карета Клавьера – та самая, розового дерева, отделанная золотом и запряженная шестеркой серых в яблоках коней. Да еще кучер и два форейтора…
– Ах, Боже мой, – прошептала я через силу.
Он вышел из кареты – как всегда элегантный, надменный и уверенный в себе. Красивое высокомерное лицо искривилось презрительной усмешкой. Одежда его была безупречна: белоснежная рубашка из тонкого батиста, на груди безукоризненно повязан модный муслиновый галстук цвета чайной розы, на галстуке сияла бриллиантовая булавка, темно-вишневый камзол с золотым шитьем не скрывал сильных широких плеч. На голове – шляпа с ослепительным плюмажем…