Глава 17
в которой Максимилиан Лиховцев гонится за ускользнувшей Любовью, а Атя управляет ездовыми собаками.
Свет позднего утра проникал сквозь неплотно сдвинутые шторы.
Черепаха Гретхен сидела на коленях у хозяина квартиры, который пытался скормить ей увядший цветок маргаритки. Гретхен отворачивалась и взглядывала укоризненно-утомленно, по-декадентски вполне.
– Что ж, Максимилиан, как продвигается сбор материалов для следующего номера? Удалось ли раздобыть недостающие средства? Я, как ты и просил, подготовил небольшую подборку стихов, и вот, Жаннет написала эссе о зороастрийских мотивах в творчестве Соловьева. Хочу, чтобы ты взглянул… Твой журнал…
– Какой журнал, Арсений?! О чем ты? Я гибну!
– Да неужели? – Троицкий скептически поднял бровь. – А в чем же это выражается материально? Есть признаки?
– Арсений, общение с этими напыщенными докторишками явно не идет тебе на пользу. Диета, клистир и гимнастика не помощники на тонких планах бытия. Скорее наоборот. Ты поэт, тебе ли не знать?
– Утю-тю, какие у нас зюбки прорезались… – противно просюсюкал Троицкий и твердо добавил. – Одобряю. Сколько ж можно в звездных мальчиках ходить. Надо и взрослеть когда-то, становиться мужчиной… Так что ж – беги тогда за ней, спасай или уж лети в бездну. Она – вызывающе для такой женщины одинока и по краю ходит, это и поэтом не нужно быть, чтобы увидеть. Кантакузин слаб оказался, спрятал голову в своих развалинах. Беги! Может, успеешь еще. Иначе докторишки с клистиром подсуетятся. Ты ж сам толкнул Еву к Адаму. Ха-ха-ха…
Гретхен, стремясь к теплу, заползла под отвернутую полу халата и острыми коготками царапала бледное волосатое бедро поэта.
– Хи-хи-хи…
Смех еще звучал, а Максимилиана Лиховцева в комнате уже не было.
* * *
– Максимушка, да на тебе лица нет! Выпей вот хоть бульончику куриного. Гляди, какие в нем золотиночки плавают… Помнишь, ты сам так в детстве говорил. А теперича вот я тебе… – Фаина, дряхлая служанка Лиховцевых, вырастившая не только Максимилиана, но и его мать Софью Александровну, суетилась и пыталась топотанием старых ног преодолеть явный разлад между двумя своими воспитанниками. Ее голова, по-заячьи, с ушками, повязанная платком, мелко дрожала.
Софья Александровна сидела у стола, в уютном кругу розового лампового света. На ее увядшем, с правильными, но мелковатыми чертами лице недовольство и даже гнев мешались с растерянностью.
Максимилиан стоял у низкого, с частыми переплетами окна. Между ставнями, на пыльной вате кокетливо лежала кисть сушеной рябины и валялась крупная дохлая муха.
– На мне нет лица, Фаина, – это ты удивительно правильно, просто и в самую точку сказала, – ровно, словно шел по проволоке и опасался сорваться, проговорил Максимилиан. – Я его потерял. Потерял лицо. Но надеюсь все же найти… Мама, я знаю все твои доводы, и неужели ты думаешь, что я сам себе их не… но тем не менее я тотчас же поеду…
– Не станем, коли ты не желаешь, говорить о приличиях. Но как же ты поедешь, дорогой? – с тонкой усмешкой поинтересовалась Софья Александровна. – Алексеевский мужик давно отбыл восвояси, торопясь до непогоды.
– Запрягу… а еще лучше – оседлаю, так выйдет быстрее, Казака.
– А вот и нет! – Софья Александровна покачала тонким пальцем и большая тень его мотнулась на стене, обитой выцветшим ситцем. – Казак – наша единственная лошадь, к тому же Антип говорил, что он вчера прихрамывал. С полудня очевидно, что надвигается непогода, метель, может быть, даже буран. Мы с отцом не позволим тебе на ночь глядя рисковать здоровьем Казака ради дурацкой прихоти. Выпей бульону и ложись спать. А вот завтра, на свежую голову, когда погода установится… Тогда и обсудим, не торопясь, стоит ли тебе так уж мчаться к жене своего кузена, который и сам-то уж сколько времени домой носу не кажет, и, уж наверное, неспроста. А она-то здесь, поверь мне, времени попусту не теряет! Если считаешь меня пристрастной, спроси хоть отца. Уж он-то тебе откровенно, по-мужски расскажет…
– Мама, довольно! – Максимилиан поднял руку, как будто заслоняясь от яркого света.
Фаина, глухая как пень, но чувствительная к переживаниям своего любимца, болезненно застонала и снова засовала ему свою чашку с уже простывшим бульоном.
Макс ласково улыбнулся старухе, принял бульон из ее скрюченных пальцев и выпил его одним длинным глотком. Она облегченно вздохнула и просияла ему в ответ темной беззубой ухмылкой. За свой долгий век старая служанка накрепко усвоила нехитрую истину: если дитя отказывалось есть, а потом покушало, значит, теперь все будет хорошо.
– Соня, он что, в Петербурге окончательно рехнулся, что ли?! Надвигается буран, а он ушел на лыжах! Наш сын! Сказал Антипу, что пойдет напрямик, через лес! Но он же никогда толком не умел на них ходить, я помню, еще в отрочестве Юлия и Александр всегда убегали от него вперед, а он обижался. В лесу сейчас снегу по пояс взрослому человеку. Если уж ему так приперло, то почему он не поехал верхом?
– Я ему запретила брать Казака.
– Сонечка, правильно ли это? – Антон Михайлович едва ли не первый раз в жизни усомнился в разумности распоряжения жены, и эта неожиданность ее не обидела, не огорчила, а самым парадоксальным образом испугала почти до паники.
– Антон, Антон, но я же подумать не могла… Хотела только, чтобы он отдохнул, пришел в чувство… Но что же теперь делать? Что делать?! Я же немедленно, прямо сейчас сойду с ума!! Скажи мне, Антон!
Антон Михайлович слегка раздулся от важности и ответственности, засунул большие пальцы за отвороты коричневого жилета и стал похож на старого воробья.
– Я думаю, что можно прямо сейчас послать в Синие Ключи Антипа на Казаке. Там он дождется Максима. А потом…потом мы увидим… И Максим сможет вернуться на лошади, а Антип пешком придет… И они там будут знать…
План, предложенный Антоном Михайловичем, был мало последователен и сомнителен в наивысшей степени, но Софья Михайловна приняла его вполне благосклонно, потому что ничего лучшего в ее распоряжении не имелось. Согласно со своей изначальной природой она предпочитала действие бездействию, а вся предшествующая жизнь научила ее, что довольствоваться имеющимся в наличии куда лучше и здоровее, чем грезить о несбыточном.
* * *
Снег падал с деревьев почти бесшумно, как кисея с плеч обнажающихся великанов. Если попасть внутрь спадающей этой волны, то видимость на пару секунд терялась совершенно, а щеки и лоб кололо, будто крошечными иголочками. Где-то вдали слышался гул, словно шел и непрерывно гудел поезд.
– Вам бы этого не надо, Максимилиан Антонович, – сказал Антип, помогая закрепить лыжные ремни. – До завтрева небось дело терпит, а? По всему: в ночь последний перед весной буран идет. Да еще и наша Синеглазка в ключи под землю уходить не хочет, вдогонку бушевать станет… Почто вам?
Макс, закусив губу, помотал головой.
Дело не просто не терпело. От самого Петербурга внутри, чем дальше, тем больше, разматывался горячий колючий клубок, не дающий жить, говорить, думать, дышать. Единственное спасение – хотя бы немного двигаться в нужном направлении. Тогда становилось чуть легче.
Максу казалось, что он видит лесную, заметенную снегом дорогу с колеями проехавшей еще в начале зимы телеги, и идет прямо по ней.
Стемнело как-то враз, как будто платок набросили на клетку с птицей.
И одновременно завыло и закружилось. Деревья раскачивались и стонали, роняли с ветвей тяжеленные уже пласты снега, те падали с мягкими хлопками, и уходили куда-то в темную глубину. Луна, бледная, размытая и страшная, некоторое время металась над верхушками, пытаясь светить, потом исчезла в отчаянии. С детства исхоженный лес вмиг сказочно ожил и сделался единым и чужим существом – неузнаваемым, борющимся, сосредоточенным на своих делах. Человеку в нем не было места.
Максимилиан понял, что не имеет никакого представления о направлении и ориентирах. Куда он идет и откуда пришел? Остановился у толстого, гудящего как провод под электрическим током ствола и постарался собраться с мыслями. Он понимал отчетливо – если не знаешь, куда идти, то лучше всего оставаться на месте. Но это казалось решительно невозможным. Тело, мозг, душа требовали движения.
Где-то неподалеку с ужасным грохотом повалилась вывороченная с корнями огромная ель. Скрип, вой, особый гул северного ледяного ветра рвет уши. Обломанные сучья как протянутые руки, с немой злобой цепляющиеся за одежду.
Дорога потерялась окончательно. То и дело приходится обходить засыпанный снегом валежник. Один раз наткнулся на свежий лыжный след, не успел обрадоваться, как понял: следы свои собственные, замкнул круг.
Где-то радостно и торжествующе, явно приветствуя предвесеннее беснование стихий, провыл волк. Ему ответили. Казалось, что жуткие и чарующие звуки идут сверху, словно серые разбойники расселись на деревьях.