То ли состояние души, то ли розовый предзакатный свет, то ли бабочки, танцующие над яркими цветами репейника… – в общем, он и сам не знал, что подсказало, но он вдруг совершенно ясно увидел, каким должен быть Наташин портрет. Без всякого позирования… вот здесь, на пригорке, возле репейника и освещенной солнцем монастырской стены… Богиня. Простая, как дыхание. Какими и должны быть настоящие боги.
Он тут же взялся за эскизы репейника и стены и работал, не отрываясь, почти до заката. Когда свет уж слишком поменялся, с тяжелым вздохом отложил кисть; медленно, приглядываясь к холсту, вытер руки. Тут до него дошло, что кто-то окликает его издали, да как бы уже не первый раз.
Наташа?!
Вздрогнув, обернулся. Звали, точно, от мурановского сада, но, увы, не она. Человек, стоявший в калитке – как раз там, где они привязывали Гашеку поводок, – был ему незнаком. Убедившись, что Илья расслышал и идет, он ждал молча, по-купечески засунув пальцы за пояс. Радостное нетерпение, с которым поспешил к нему Илья, разбилось тотчас же, как стало видно лицо – равнодушно-брюзгливое, как у мелкого чиновника при виде докучного просителя.
– Сорокин, стал быть? – он чуть заметно повел плечом, показывая, что подошедшему следует остановиться. И, не ожидая ответа:
– Ты вот что, Сорокин. Господин Муранов Александр Георгиевич велели передать, чтобы ты тут более не маячил. Велели сказать, что вся Москва твоя, ее и малюй. А тут чтобы никто тебя не видел. А ежели увидим, спустим меделянских кобелей. С ними, небось, не сладишь.
Тут он усмехнулся, коротко и, как показалось Илье, отменно гнусно.
* * *
Привезли со станции в Алексеевке почту. Настя сложила на столик в белом зале газеты и журналы (их выписывал еще Александр, а Любовь Николаевна зачем-то продлевала подписку, отдавала агроному и ветеринару все связанное с сельским хозяйством и иногда со странным чувством заглядывала в "Вестник археологии") и подала на подносе несколько писем. Люша сразу, стоя вскрыла длинный, аккуратно подписанный конверт из Петербурга. Адам писал, что состояние Филиппа значительно улучшилось по сравнению с прибытием, он охотно гуляет в зимнем саду, разговаривает с сестрами и с интересом наблюдает, как другие больные играют в бильярд. Единственный минус, что пока не удается приступить к водолечению, на результативность которого у Адама имелись большие надежды – Филипп резко негативно относится к воде. Впрочем, поскольку процесс идет в правильном направлении, скорее всего, и эту сложность удастся преодолеть. В конце письма Кауфман сухо сообщал, что весной намерен жениться на знакомой акушерке по рекомендации семьи. Люша вспомнила семью Кауфманов, колоритную бабушку Рахиль, многочисленных кудреватых отпрысков, и, убедившись, что вокруг никого нет, с удовольствием посмеялась над обиженными нотками, которые Адам не сумел изгнать из скупых строк, извещающих Любовь Николаевну о его намерении стать верным супругом Соне Коган.
В письмо Арабажина она заглянула мельком – оно, как всегда, напоминало сводку больничных и эпидемиологических новостей пополам с аптечной сигнатурой. Иногда Люше казалось, что навязанную ему переписку любезный Аркадий Андреевич заодно использует как повод для написания черновиков будущих докладов и медицинских статей. Не сказать, чтоб это ее радовало…
…Скорее всего, это было иллюзией, но ей показалось, что заклеенный иностранными марками шершавый розоватый конверт пахнет чем-то особенным – южным солнцем, пряными вечерами, теплым соленым морем, на котором никогда не бывает ледяных торосов… Письмо из Константинополя от Александра Кантакузина, мужа и отца Капитолины. Нечастый гость в Синей Птице… Что ж, если решил все-таки писать, значит, есть какие-то новости…
Люша любила соразмерность. Письмо из экзотических мест требовало хоть сколько-нибудь экзотичности для своего прочтения. Пойти в оранжерею? На башню? Или на горшке посидеть? Решу потом! – молодая женщина отложила письмо.
– Вы не будете читать? – не удержалась горничная Настя.
Любовь Николаевна подняла бровь, хотела уже спросить: "А тебе-то что за дело?" – но промолчала. И вдруг вспомнила и поняла: да ведь Настя-то, которая сейчас стоит рядом с ней, и которая несколько лет была любовницей Александра, думает о нем и вспоминает его как мужчину! И вот здесь, близко, какие-то вести о нем, а она не может… Как это странно, если разобраться. И вот почему бы Александру не написать пару слов женщине, с которой они когда-то ласкали друг друга ко взаимному, надо думать, удовольствию, и которая наверняка обрадуется вести от него…
– Настя, а ты ведь грамотная, так? – спросила Любовь Николаевна.
Горничная кивнула, хмуро глядя в пол. Видно было, что она уже успела проклясть себя за несдержанность.
– Так возьми, прочти, коли тебе любопытно, – сказала Люша и протянула Насте конверт. – Я не против. Вряд ли там чего для меня интересное…
Настя резко отшатнулась и спрятала руки под фартук.
– Вы с ума сошли?
– Давно. А может, и родилась такой. Уж тебе-то лучше других это известно… Так берешь письмо-то?
Лицо горничной исказилось.
– И вправду… – прошипела она. – Как было, так и есть… лишь бы поиздеваться…
Отвернулась и ушла.
Было бы предложено! Люша пожала плечами и спрятала конверт в карман юбки.
Груня с Капочкой, сидя у печи на расстеленной медвежьей шкуре (этого медведя когда-то убил отец Николая Павловича), играли в бирюльки. Сама Капитолина еще не могла зацепить крючком ни одного маленького горшочка или кувшина, но клала свою нежную ручку на большую шершавую руку Агриппины и лепетала:
– Вместе… вместе…
Груня согласно кивала головой.
Люша, войдя, хлопнула в сложенные ковшиком ладоши. Груня обернулась вместе с Капочкой – она улавливала сотрясение воздуха.
– Письмо от Алекса, – тщательно артикулируя, сказала Люша и показала запечатанный конверт. – Деньги нужны, должно быть… Или решил все-таки приехать?
– Не могу тебя понять! – гнусаво и зло сказала Груня. – Зачем тебе этот камень на шею? Он на пожаре дверь запер, Пелагею убил, тебя сжечь хотел, ты через него шалавой и воровкой стала…
– А что надо было? – прищурилась Люша. – Вернуться и зарезать его? Или отравить, как мне Лиза Гвиечелли предлагала? Так я бы нынче на каторге была, а Синие Ключи с торгов пошли… Не-ет, я все правильно сделала. Такая месть слаще, а тебе и вправду этого вовек не понять, потому как ты колода деревянная…
– Вот как врежу сейчас, узнаешь, как обзываться, – шуточно замахнулась на хозяйку усадьбы Груня. – Ты ж мне, малявка, на один зуб…
– Не надя, не надя! – встревожено крикнула Капочка и вцепилась в Грунину широкую кофту. – Не надя длаться! Иглать! Вместе!
– Да ладно, ладно, не бойся, не трону я твою матку, я ж насупротив нее не злая совсем… – успокаивающе прогудела Груня, отводя взгляд и пытаясь затянуть тесемки на спущенном Капочкой вороте.
Но Люша, бросив письмо Александра на кресло, уже метнулась вперед:
– Грунька, рубаху сними! Сейчас! Гляди на меня! Сними, быстро!
– Ты чо, Люшка, сдурела, что ли?!
– Сними!! Разорву к чертям! – в прозрачных глазах сгустился синий придонный лед.
– Срам же…
– Никого нет! Капка не в счет! Снимай, я сказала!
Груня, по многолетнему опыту зная, что спорить с взявшей след Люшей бесполезно (она всех положит, но добьется своего), распустила красные тесемки и неуклюже, через голову стянула кофту. Встала, выпрямилась, пахнув по всей комнате женским телесным жаром. Тяжелые груди с большими темными сосками чуть приподняты широкой лентой, по груди, широким плечам, и полным белым рукам жутким узором разбросаны разноцветные синяки. Некоторые, старые, уже пожелтели, некоторые, совсем свежие, только налились грозовой чернотой.
– Кто?!! – низким горловым рокотом спросила Люша. – Скажи мне, Грунька: кто это сделал?!
Обе шумно дышали. Широкие крылья Груниного носа трепетали по-собачьи. Взгляды скрестились над головой ребенка, как клинки. Люша даже услышала отчетливый скрежет.
– Не скажу! – с вызовом ответила Груня. – Хоть проси, хоть грози, хоть что делай…
– Послушай меня, Груня…
– А я глухая, – усмехнулась Агриппина. – Нешто ты позабыла? Чаво? Не понимаю…
– Дура! – завопила Люша и даже подпрыгнула на месте от злости. – Попробуй понять: он, эта сволочь, права не имеет! Я знаю, как ты видишь: дескать, тебя иначе любить нельзя. Потому с детства мать шпыняла, думаешь, я не помню, как у тебя вечно руки-ноги посечены были! И как она тебя каждым кусом попрекала… И вот – ты теперь на такое согласна, а может даже и нравится тебе по привычке… Но он-то… он-то… пользуется твоими несчастьями и глумится всласть! Кто этот гад – скажи мне немедля! Конюх? Скотник? Из деревни кто?
– Да пошла ты! – сверху вниз, вопреки обычаю не сдерживая голоса, оглушительно рявкнула в ответ Груня. – И не суйся не в свое дело – кому как любиться! Что б ты понимала! Я-то хоть так, а ты – что? С кем? Вот приедет Александр Васильевич, – Груня кивнула на валяющееся в кресле письмо. – Что же, опять будешь с ним из мести перины мять?
Капочка от испуга закрыла ладошками глаза. Ей казалось, что если она никого не видит, то и ее – никто.
– Грунька-а-а… – Люша, словно обессилев, опустилась в кресло, прямо на многострадальное письмо. – Ты на себя в зеркало смотрела?
– Вот еще! – пробурчала Груня. – Чего мне там видеть? Сама знаю, что урода. И чего? И уродам ласки хотца…
– Да не о том речь, дубина… Груди твои… Когда у тебя последний раз регулы… ну кровь у тебя когда последний раз шла? Давно?