Люша провела в конюшне все свое детство, старую лошадь Голубку любила едва ль не более всех на свете и понимала без всяких слов, а из прочих – несмотря на малый рост и вес, могла сама заседлать и выездить любого коня, даже вздорного и коварного, тонко чувствовавшего человеческую слабину жеребца Эфира. Когда близнецам исполнилось пять лет, Люша, имея в виду когда-тошнее собственное удовольствие, купила каждому из детей по маленькой лошадке-пони. Тут-то и выяснилось, что Атя боится лошадей категорически и окончательно и они, разумеется, ведут себя соответственно ее ожиданиям – норовят ее куснуть или лягнуть. Преодолеть этот Атин страх не сумели, как ни пытались – ни лаской, ни таской, ни посулами и уговорами. Люша хотела с досады пони продать, но Груня уговорила ее этого не делать и нынче уже с полгода катала на ней по двору смеющуюся от радости Капочку. Капочка доставшуюся ей по случаю пятнистую лошадку не боялась совершенно, с удовольствием кормила ее сахаром и морквой, подставляла мордашку под бархатные лошадиные губы и путалась ручками в длинной шелковистой гриве. Ботя тоже не сразу, но вполне успешно договорился со своим черным как ночь пони, обладавшим, кстати, довольно злобным и сварливым характером. Кроме своего хозяина и старого конюха Фрола маленький жеребчик не признавал над собой никого, как собака кусался длинными желтыми зубами, и даже свирепое фырканье его часто напоминало собачий рык.
Атя же всегда, еще с хитровских времен, любила собак и кошек. Повседневный уход за Феличитой и Трезоркой Люша давно возложила на нее (горничные Настя и Феклуша животных в доме активно не любили), и девочка своими обязанностями отнюдь не манкировала – кормила, поила, выпускала гулять, расчесывала длинную Феличитину шерсть, если со старичком Трезоркой случалась оплошность, вытирала лужи раньше, чем Настя явится его ругать (Атя утверждала, что Трезорка очень переживает, если не успевает спуститься по лестнице во двор, и расстраивается вдвойне, если его ругают). Всех забавляла Атина непоследовательность – жалея и охраняя Трезорку, страдающего старческим недержанием, девочка весьма жестоко высмеивала собственного братца, который до сих пор иногда по ночам писался в постель. Однажды Люша даже отвесила затрещину собственной дочери, когда утром застала ее в комнате близнецов по лягушачьи прыгающей по полу и издающей пронзительные крики: "Зассыха! Зассыха!". Ботя, насупясь, сворачивал в ком мокрое вонючее белье, а Атя с тонкой улыбкой на остреньком лице мечтательно смотрела в окно на озерные дали. Не было никаких сомнений в том, кто мог научить Капочку новому интересному слову…
С приездом из Сибири Ивана Карповича и, особенно, его широколицего слуги собачий интерес Ати приобрел новую направленность. Рассказы помещика о запряженных в специальные саночки собаках, на которых северные люди преспокойно ездят по своим делам, весьма впечатлили девочку. Пара недель непрекращающегося нытья, умилительных просьб, отказа от еды (обычно Атя ела настолько много и безразборно, что любые нарушения ее аппетита жутко пугали всех в доме), подначивания Боти и даже Капочки ("Не хотю иго-го, хотю на ав-ав таться!" – заявила Капочка матери) – и усадебный столяр по рисунку изготовил и даже отлакировал изящные саночки с длинными полозьями, на которых сзади мог стоять человек, торбеевский шорник изготовил потребную упряжь, а отряженный в Синие Ключи по просьбе Любовь Николаевны слуга Ивана Карповича несколько дней сидел во дворе на корточках и, посасывая темную короткую трубочку, безмолвно и бесстрастно наблюдал за жизнью усадебной собачьей стаи. После окончания наблюдений он отобрал четырех широкогрудых молодых псов и стал учить их ходить в упряжке. Самый невысокий, поджарый кобель с говорящим именем Жулик воспринял науку с энтузиазмом и готов был таскать санки хоть круглый день, две суки посопротивлялись и смирились с неизбежным, а вот четвертого пса пришлось в конце концов заменить – бежать в нужном направлении он решительно не хотел, и вместо этого грызся со всеми без разбора. Наново введенный в упряжку пес по кличке Лохмач был самым крупным из всех, но характер имел вялый и флегматичный, засыпал там, где его оставили в покое, и согласился на верховодство в упряжке небольшого, но активного Жулика.
Когда узкоглазый северянин первый раз прокатил Атю по подъездной аллее на собачьей упряжке (сам он бежал рядом, подавая собакам гортанные команды и изредка вставая на полозья саней-нарт), девочка минут десять визжала от восторга, а потом замучила всех в доме рассказами о своих впечатлениях и требованием опять и опять смотреть (в окно или с крыльца), как замечательно бегают ее собаки.
С тех пор возня с упряжкой и катание на ней числилось любимым Атиным развлечением. Запасшись у Лукерьи порезанными жилками от вареной говядины, Атя с утра, чтобы захватить как можно больше светлого времени, бежала на конюшню, где жили ее собаки, а также хранились упряжь и нарты. Дорожащий своей новой ролью вожака Жулик обычно уже поджидал Атю у крыльца и, увидев девочку, начинал крутиться и подпрыгивать от нетерпения. Прочие в упряжь вовсе не торопились, но говядина делала свое дело.
Часто они катались по аллее и расчищенным дорожкам к прудам все вместе, и тогда являли собой весьма живописное зрелище, на которое прибегали посмотреть черемошинские и даже торбеевские ребятишки – Атя, которая почти непрерывно вопит, погоняя своих собак, невозмутимый Ботя на угольно-черном пони, по бокам – несколько приблудившихся и истошно лающих усадебных псов, вдоль дороги, в засыпанных снегом деревьях перелетают вслед и громко трещат крупные, серо-розовые, с голубой искрой на крыльях сойки, а позади всех деловито трусит белая Голубка, замещающая по собственному разумению хозяйку и надзирающая за общим порядком в своем сборном, странноватом табуне.
– Так что ж в Синих Ключах – и новостей нет? – напомнила о себе Мария Карловна. – Вот не поверю!
– Да, да, – спохватилась Люша. – Есть, конечно. Вот я намедни Филиппа в Петербург отвезла.
– Это которого же Филиппа? Никак того, что у Мартына жил?
– Точно. Его.
– Да он же как зверь дикий… Как же ты?.. И главное – за каким бесом в столицу?!
– Дак полечить. Врач у меня в Петербурге знакомый как раз по этому делу. Вдруг Филе и получшает. Брат ведь он мне, да и нянюшка завещала о нем заботится…
– Вот оно, значит, как… – протянула Мария Карловна и надолго, на два крошечных пирожка с изюмом, маком и черносливом, задумалась.
Люша помещицу не торопила, отслаивала вилкой в тарелке небольшие кусочки говядины, сминала их пальцами в шарики и кидала под стол. Там с урчанием терлись об ее ноги и, разумеется, жрали упавшее мясо две кошки – пятнистая и полосатая.
– Стало быть, ты все, как англичане говорят, семейные скелеты из шкафов подоставала и теперь пытаешься их в горке напоказ расставить… Что ж – тоже дело…
– Не все, – возразила Люша. – Приступила только. Несколько шкафов сама заперла, а иные невскрытые стоят. Что-то в них? Я вся в предвкушении – это ведь только у англичан все чинно-благородно, стоит себе чистенький-беленький скелетик и не чирикает, а у нас как откроешь иной шифоньер, так оттуда непременно что-нибудь вполне актуально вонючее выпадает…
– Это ты о чем же говоришь?
– Да вот, например: была у моего отца и его первой жены воспитанница – Катиш. Жила в усадьбе много лет, вроде как и после моего рождения даже, а я только и знаю про нее, что она любила на качелях качаться… Куда подевалась? Почему? Жива ли теперь? Отца еще спрашивала, так он мне ни слова не сказал… Скелет?
– Ну, где эта Катиш теперь, я тебе, конечно, не скажу, а вот куда она из вашей усадьбы подевалась – могу разъяснить запросто.
– Куда же?
– Да за Ивана Карповича замуж пошла.
– Что вы говорите! Да он же ее тогда раза в два, не то в три старше был…
– Да когда это их останавливало-то! – с чувством воскликнула Мария Карловна, вспоминая своего покойного мужа, который с молодости и до последнего года жизни имел сердечную склонность к молоденьким крестьянкам с толстыми ногами и высокой грудью.
– Да не об нем речь! Зачем это ей-то понадобилось?
– В чужую голову не влезешь, конечно, но на мой взгляд – не бином Ньютона. В Синие Ключи ее покойная Наталья из Торбеево и взяла. Померла Наталья, что ж – осталась девушка при твоем отце. Дочерью не стала, жила приживалкой. А после у него Ляля появилась, ты родилась… Чего ей там ждать? А Иван Карпович богат, добродушен. Отчего девушке свою судьбу не устроить? Да и управляющий в Торбеево Илья Сорокин не чужой ей человек, он же был на ее матери женат…
– Я не знала, что Илья вообще когда-то был женат, – удивилась Люша. – Мне почему-то казалось, что он всегда жил один, писал свои картины…
– Один только сверчок за печкой живет, – усмехнулась Мария Карловна. – А человеку от Бога пара положена. А там уж как выйдет… Но, впрочем, это давняя романтическая история… Еще один скелет здешних мест… Незадолго до реформы…
– Но как же у них-то вышло? – не давая помещице уйти от темы, спросила Люша. Катиш с Иваном Карповичем в Сибирь уехала?
– Нет, дорогая, все разрешилось куда раньше. Пожила она с ним пару– другую лет и сбежала. Видать, кровь свое сказала – мать у нее, по слухам, гулящая была, прежде чем Илья ее спасать взялся. С тех пор – ни слуху, ни духу. Да и невелика, скажу я тебе, потеря – даже если и померла неблагодарная где-нибудь под забором… Хватит, я думаю, тебе безумного братца…
Люша несколько раз с силой зажмурилась и вновь открыла глаза. Потом поболтала ногами (из-под стола раздался обиженный мяв), оперлась руками и привстала на стуле.
– Ты чего? – забеспокоилась Мария Карловна.