Сережа выглядел слегка смущенным отповедью, а Спиридон в углу откровенно усмехался. Понимающая, нагловатая усмешка на круглом и нежном лице камердинера смотрелась неприятно. Мария Габриэловна отвела глаза и невольно остановила взгляд на розовой орхидее, хрупкой и ненастоящей с виду – как вообще свойственно этим цветам. Поставленная, вместо вазы, в хрустальную карандашницу, она украшала резной туалетный столик – в компании с полупустой конфетной коробкой, чем-то мятым и белым, похожим на залитый вином пластрон, и записной книжкой, зияющей выдранными страницами. В Сережиных покоях, с их полумраком в любое время суток, вуалями, расписными ширмами и лампами в виде длинношеих цапель как раз такой цветок и был нужен – но выглядел он почему-то неуместно. Аналогия напрашивалась сама собой… Впрочем, Сережа был не орхидея, совсем не орхидея…
– Да, конечно, я слушаю вас…
– Ну слава богу!
Мария Габриэловна вздохнула с облегчением. Молодой князь, по всей видимости, исчерпал свои театральности и теперь действительно готов был ее услышать.
– Сережа, ты знаешь, что будешь очень богатым? – неожиданно начала она. – Ваша семья владеет недвижимостью, землями, активами, значительными коллекциями фарфора, картин и других произведений искусств…
– Ну в общем-то да, знаю, – Сережа неуверенно улыбнулся. – До сих пор родители оплачивали все мои долги, стало быть, деньжата у них имеются…
– Как тебе кажется, наследственное богатство вашей семьи налагает на тебя какие-то обязательства?
– В смысле раздать его бедным?
– Сережа! Как ты представляешь раздачу бедным коллекции фарфора?
– Никак не представляю… Но что же тогда…
– Когда я была девочкой, у нас в Италии пели длинную песенку с таким припевом:
"Рвать розы, не думая о шипах,
Может один босоногий монах…"
Так сложилось, что ты не босоногий монах, и по всей видимости никогда им не станешь. Переложить свою ответственность тебе тоже не на кого.
– Уж как я, когда был маленьким, просил маму родить мне братиков или даже сестричек! – с досадой воскликнул Сережа. – Штуки четыре было бы в самый раз. А они мне все собачонок дарили. Чуял ведь я, чем дело кончится…
– Увы! – вздохнула Мария Габриэловна и подняла глаза к потолку. – У каждого из нас свой крест, но мы не должны роптать, потому что его тяжесть не сравнима с тяжестью креста Спасителя.
– Аминь! – сказал Сережа и спросил с любопытством. – А что для вас тяжесть креста, милая Мария Габриэловна? Ведь вы благополучны, смиренны перед Господом и всеми заслужено любимы…
– Я потеряла троих своих детей, – не колеблясь, ответила женщина. – Один из них даже не успел толком родиться и увидеть белый свет, а еще двое медленно угасали на моих руках. Я молилась о каждом их дыхании, но все было напрасно…
– Простите меня, – пробормотал Сережа, кусая губы. – Но что же, по-вашему, я должен сделать?
– Жениться и родить наследников, – быстро ответила Мария Габриэловна. – Четыре штуки было бы в самый раз…
В углу придушенно фыркнул камердинер.
– Пошел вон, – равнодушно приказал ему Бартенев. – Не знаю, до каких пределов была откровенна с вами моя матушка, но, Мария Габриэловна, вы должны знать: для меня очень непросто совершить этот естественный для кого-то другого шаг. Очень непросто во всех смыслах – поверьте мне.
Шутовская маска сошла с лица Бартенева, ореховые, с красноватыми прожилками глаза смотрели с неизбывной печалью большой охотничьей собаки. Безыскусная искренность собеседницы, по-видимому, все-таки нашла дорогу к глубинным и редко используемым пластам его существа.
– Но ведь возможно, Сережа? Возможно, хотя и не легко? – с надеждой спросила Мария Габриэловна. – Господь посылает каждому свои испытания, но они никогда не бывают непосильными…
– Может быть, мне принять католичество и жениться на итальянке? – с абсолютной серьезностью спросил молодой князь. – Мне завидно то уверенное упование на Господа, которое я неизменно наблюдаю в вашей семье. Скажите, Мария Габриэловна, там, где вы росли, у синего теплого моря, в жаркой полуденной тени виноградных лоз, еще остались девушки, хотя бы отдаленно похожие на вас?
Мария Габриэловна смущенно улыбнулась и совершенно девичьим жестом поправила прическу, нисколько не терявшую своей аккуратности.
– Право, Сережа… Я не думаю, что в поисках избранницы тебе следует менять вероисповедание. Это вера твоих пращуров…
– Мария Габриэловна, вы безжалостный ангел. Большинство известных мне папистов вцепились бы в меня на этом самом месте, как голодные весенние клещи. Наобещали бы мне даже не семь, а всего полверсты до небес. А вы бестрепетно оставляете меня наедине с моим жребием и ответственностью за него… Но на ком же мне жениться? Девицы из знакомых семей меня совершенно не привлекают. Вы и Любовь Николаевна уже замужем. Разве бросить монетку? Или погадать, как девицы на Святки?
– Сережа, но ведь среди твоих личных знакомых наверняка есть достойные незамужние девицы. Пусть они не совсем вашего круга, но я уверена, что ради твоего счастья Ольга Андреевна на многое согласится…
– Неужели даже на хористку или белошвейку?! – молодой князь любопытно наклонил голову, придержав рукой спадающее полотенце.
– Сережа, если бы речь шла о сильном чувстве… – с некоторым замешательством начала Мария Габриэловна. – Но откуда? Почему бы не пойти более простым путем?.. Например, ты давно дружишь с Юлией фон Райхерт…
– О! – воскликнул Бартенев. – Я вижу, мамочка значительно вас проинформировала!
– Ольга Андреевна поделилась со мной своим отчаянием. Больше оказалось не с кем, – просто сказала Мария Габриэловна, и эта простота опять обезоружила молодого человека.
– Вы знаете Юлию фон Райхерт? Видели ее когда-нибудь?
– Нет, не имела чести. Но Дюймовочка… то есть твоя мать говорила мне, что она весьма привлекательна.
– Понимаете, Мария Габриэловна, все дело в том, что Юлия такая же, как и я сам…
– В каком смысле? – испуганно спросила женщина.
– Нет, нет, не в том, о котором вы подумали, – слабо улыбнулся Сережа. – Просто она, как и я, не видит в жизни иного смысла, кроме эгоистического потакания своим удовольствиям…
– Ну, это ненадолго, – облегченно выдохнув, заулыбалась в ответ Мария Габриэловна. – Как только у вас с Юлией появятся дети, о всяких "эгоистических потаканиях" придется позабыть. Бамбини великодушно наполняют смыслом любую жизнь, и в этом их особенность по сравнению с любой другой идеей, которые требуют для служения себе лишь избранных по какому-то параметру – уму, вере, таланту…
– Черт побери! – воскликнул Сережа и, скомкав, отшвырнул полотенце. – Вы не только добры и смиренны, вы еще и умны. Это в конце концов несправедливо!.. Но, впрочем, кто и когда обещал нам справедливость?.. Что ж, я согласен. Будем надеяться, что откажется Юлия, в ней всегда было очень много здравого смысла… Я должен теперь же объясниться с ней, или у мамочки есть какой-то иной план?
– Я… она… мы… Ох, Сережа, да я же не знаю! – Мария Габриэловна не на шутку разволновалась, и в завершение своей миссии явно увидела ее с какой-то новой, может быть, не слишком привлекательной стороны. На глазах у нее выступили слезы.
– Храни тебя Бог! – она поискала еще слов, не нашла, встала, выпрямившись, и три раза подряд перекрестила молодого князя. Бартенев сполз с тахты, встал на колено, перехватил руку женщины и ласково коснулся ее горячими губами.
Глава 10,
в которой дамы посещают оперу, Надя Коковцева думает о счастье народа, а Юлия фон Райхерт – о рубиновом ожерелье.
В театре Зимина давали "Орлеанскую деву". Спектакль был не премьерный, потому и явились – правда, в немалом числе – главным образом преданные поклонники Чайковского и Цецилии Добровольской. В числе коих оказалась и Лидия Федоровна фон Райхерт. С величавым и несколько отстраненным видом, подобно Иоанне д’Арк, внимающей голосам святых перед битвой, шурша шлейфом по коврам и едва кивая знакомым, она миновала фойе. Такая холодность могла объясняться тем, что направлялась госпожа фон Райхерт в княжескую ложу; однако это было вовсе не в ее характере, и причина заключалась в ином. Во-первых, Лидия Федоровна ужасно боялась этого здания, такого же роскошно-несуразного, как тот купец, по чьему заказу оно было когда-то возведено и с тех пор, как уверяли знающие люди, не развалилось только чудом.
А главное… главное, слишком многое должно было решиться сегодня.
О том, что этот разговор непременно состоится, она давно знала. Вернее, ей казалось, что знала. На самом деле это были ее собственные планы, не основанные ни на чем, кроме убеждения, что именно так будет хорошо и правильно абсолютно для всех. И сегодня, получив от княгини Бартеневой приглашение послушать оперу в ее ложе, она изумилась так, что уронила глянцевый листок и даже некоторое время не хотела его поднимать. Почему-то в тот момент ей стало совершенно ясно, что планы ее пусты, нелепы и, прости, Господи, безнравственны. Это убеждение продержалось довольно долго, не мешая ей, впрочем, собираться в театр.
Княгиня Ольга Андреевна Бартенева была в ложе одна. В сумраке, пронизанном шорохами, сполохами, ароматами – ну, как это полагается в театре, – она выглядела аккуратной, молоденькой и хорошенькой, как сахарная фигурка в витрине кондитера. Явление громоздкой Лидии Федоровны в кружевах и фестонах цвета бирюзы моментально разрушило гармонию. Гостья это, конечно, почувствовала – и княгиня тоже, и обе не показали вида. И это их сразу сблизило. Почему-то вдруг оказалось, что можно обойтись без малоприятных предисловий.