Сидевший рядом со мной механик Армстидт решил привязать себя ремнями. В самый последний момент, перед тем как застегнуть пряжку ремней, он взглянул мне в глаза. В ответ на его взгляд я улыбнулся - улыбнулся потому, что, видя искусство нашего пилота, я верил в то, что, несмотря на падение, мы останемся в живых. В первое мгновенье в глазах Армстидта я увидел огромное удивление. Немая сцена продолжалась. Я почувствовал, как моя вера в пилота передается моему товарищу.
Прошло несколько минут, и на его лице - веселая улыбка. Он бросил ремни, так и не застегнув их, махнул рукой и, нагнувшись к моему уху, крикнул:
- О'кей!
Планируя, пилоту удалось вывести машину из области скал, и мы оказались над прибрежным льдом. Вдоль берега шла узкая полоска сравнительно ровного льда. На этой полоске и произошел первый удар, после которого машина взмыла вверх. Ударом снесло правую лыжу. Пилот выбил оледеневшее стекло своей кабины, привел машину на ту же площадку, вторым ударом снес левую лыжу и после этого, выключив мотор, бросил машину на фюзеляж таким образом, что она скользнула по небольшой ледяной площадке.
Раздался треск. В боковое окно я заметил летящие куски и ждал, когда машина ударится в торос.
Но этого не случилось. Машина остановилась, не долетев до торошенных льдов. Механик и я были невредимы. Обернувшись к пилоту, мы увидели его наклоненным над штурвалом в мертвой, неподвижной позе. На мои первые окрики пилот не отозвался. Только когда я его встряхнул, он вздрогнул и медленно повернулся к нам лицом. По правой щеке от глаза у него текла густая струйка крови, убегая за воротник кожаной тужурки. Вдвоем мы помогли выйти Леваневскому из кабины. Он пошатывался и еле держался на ногах. Сознание, потерянное в момент последнего удара, возвращалось к нему медленно. Механик ходил вокруг машины и каждый раз, поровнявшись с Леваневским, хлопал его по плечу и произносил только одну фразу: "Вери, вери гуд, пайлот!" (Очень, очень хорошо, пилот!)
Я залил йодом рану Леваневского и забинтовал ее кусками белья. На берегу, недалеко от самолета, стояла одинокая чукотская юрта, но у нее помощи мы не нашли. Объяснившись с мальчиком-чукчей рисунками, я узнал, что недалеко от юрты расположено чукотское селение.
Оставив Леваневского и Армстидта у самолета, я пошел на поиски этого селения. Через два часа я уже имел две упряжки собак, на которых скоро вернулся к самолету и перевез в селение Леваневского.
У Леваневского быстро поднималась температура. Итти ночью на собаках в Ванкарем, до которого оставалось около 30 миль, с раненым товарищем я не решился, и только на следующий день, когда Леваневский почувствовал себя лучше, утром мы направились в Ванкарем на собаках. Теперь мы могли не опасаться, что разобьемся о скалы, однако оледенеть мы могли не хуже, чем на самолете. Лучшие собаки были до нас мобилизованы на перевозку горючего на базу в Ванкареме; поэтому собаки, на которых мы шли, оставляли желать лучшего.
Как бы то ни было, вечером мы добрались до Ванкарема. Здесь я нашел председателя чрезвычайной тройки т. Петрова, члена тройки т. Небольсина и радиста т. Силова, падающего от усталости, так как нагрузки ему хватало часто на целые сутки. Чрезвычайной тройкой в Ванкареме уже были созданы аэродром, годный для приемки самолетов, любой системы и мощности, а также база горючего и сосредоточены достаточные запасы продовольствия для приема челюскинцев. Накануне моего приезда по распоряжению тройки вышла партия на собаках в тундру для заготовки оленьего мяса. Зная местные условия, я ясно видел, сколько трудов и энергии потребовалось от тройки для создания ванкаремской базы.
Через полчаса после моего прибытия в Ванкарем я имел возможность вызвать по радио для прямого разговора т. Шмидта. При этом разыгрался инцидент, ярко характеризовавший моральное состояние челюскинцев. В лагере у аппарата сидел Кренкель, старый полярник, один из моих друзей. Передав ему приветы, я попросил пригласить к аппарату т. Шмидта.
Кренкель мне ответил:
- Я сейчас же передам вашу просьбу товарищу Шмидту, но не знаю, сможет ли он подойти к аппарату.
На мое естественное удивление Кренкель ответил:
- Шмидт читает лекцию по диамату.
Этого было для меня достаточно, чтобы убедиться в том, что коллектив челюскинцев, находясь полтора месяца на пловучих льдах, остался советским коллективом со всеми свойственными такому коллективу чертами. Однако лекция все-таки была прервана, и мой первый разговор с т. Шмидтом по радио состоялся. Нами был согласован в общих чертах план оказания помощи лагерю. Основная ставка была сделана на самолеты, ожидающиеся со дня на день в Ванкареме. На случай срыва по каким-либо причинам работы самолетов должна была быть подготовлена санная партия. Энергичного организатора в этом деле я нашел в члене чрезвычайной тройки т. Небольсине. Хорошо зная местное население и находясь с ним в прекрасных отношениях, т. Небольсин скоро собрал несколько упряжек, а также указал мне возможность пополнения санной партии и развертывания ее до нужных пределов. В случае перебоя в работе самолетов мы могли окончательно собрать эту партию и выступить с ней на льды в течение двух-трех дней. До начала работы самолетов санная партия не могла сыграть решающей роли, так как в лагере были пожилые и слабые люди, для которых переход на собаках был бы чрезвычайно рискованным. Необходимо было вывезти на самолетах минимум 30–40 человек. Однако блестящая работа советских летчиков, вывезших вскоре всех челюскинцев, лишила меня, т. Небольсина и группы организовавшихся вокруг нас энтузиастов-чукчей возможности пойти на собаках в лагерь Шмидта.
В первом же разговоре по радио я информировал т. Шмидта о мероприятиях, развернутых правительственной комиссией. В это время уже приближался к Панамскому каналу ледокол "Красин". Водопьянов, Доронин, Галышев достигли Анадыря и выжидали окончания свирепствующей метели, чтобы сделать последний перелет до Ванкарема. Каманин, Молоков и Пивенштейн теми же метелями задержались еще ближе к Ванкарему, в районе залива Кресты. Слепневу я дал распоряжение при первой летной погоде вылететь из Нома в Уэллен и затем в Ванкарем. Из Петропавловска-на-Камчатке выходил пароход "Сталинград" с дирижаблями, аэросанями, вездеходами, походными лодками и понтонами, перегруженными на него с парохода "Совет".
После моего разговора со Шмидтом я немедленно информировал правительство о положении на Чукотском полуострове. В будущем ежедневно, каждый вечер, а в срочных случаях чаще, правительство ставилось в известность о событиях, происходивших на северном побережье. Делать это давала возможность сеть полярных станций, развернутая Главным управлением Севморпути к концу 1933 года. Получая в Ванкареме распоряжения Москвы через несколько часов после их отдачи, я вспоминал 1932 год, когда находившийся в этом районе "Сибиряков" часто совершенно терял связь и принужден был передавать в центр телеграммы через тихоокеанские корабли, случайно устанавливавшие с ним связь. Многие телеграммы, отправленные из Москвы снбиряковцам, когда они находились в районе Чукотского моря, адресаты получили но почте в Москве через два месяца после своего возвращения. Постройка в 1933 году полярных станций на Медвежьих островах, на мысе Северном, реконструкция станции Уэллена и почти всей сети полярных радиостанций от мыса Дежнева до Архангельска ликвидировали плачевное состояние связи по побережью, бывшее еще в 1932 году. К моменту аварии "Челюскина" эта связь стояла достаточно крепко.
Полярные станции справлялись со всей идущей корреспонденцией, и только в исключительных случаях корреспондентские телеграммы - а их было немало - передавались с Уэллена в Петропавловск и Хабаровск и оттуда телеграфом в Москву.
Особенно большую нагрузку несла аварийная станция, выделенная в Ванкарем с мыса Северного после гибели "Челюскина", обслуживаемая одним радистом т. Силовым. Почти такую же нагрузку несла станция Уэллена. Здесь вследствие болезни одного из радистов станция обслуживалась неутомимой радисткой Шрадер - единственной женщиной-радисткой во всей сети полярных станций. Опа показала, что советская радистка может стоять на одном из самых ответственнейших постов. Ванкарем обычно работал с лагерем Шмидта, Уэлленом и с мысом Северным.
Последний, сильно обескровленный мобилизацией людей чрезвычайной тройкой, работал с большим напряжением. Но обслуживающий эту станцию радист Хаапалайнен не сдавал темпов и твердо стоял на своем посту. Так же упорно, почти без отдыха сидели у аппаратов радист мыса Челюскина Корякин и радиотехник Григорьев. Ту же картину можно было наблюдать на станции Диксон в Югорском Шаре и на станции Архангельск.
Итак несколько дней мы в Ванкареме напряженно следили за поступающими метеосводками и за приближением средств помощи…
Однако первый самолет, который прибыл после моего приезда в Ванкарем, прилетел не с юга и не с востока, откуда мы ждали самолетов, а с севера, из лагеря Шмидта. Это был самолет Бабушкина! 2 апреля утром я получил сообщение из лагеря, что в Ванкарем вылетает Бабушкин с механиком Валавиным на своем самолете "Ш-2". Прошло почти полтора часа напряженного ожидания, пока мы заметили приближающийся со стороны мыса Онман маленький самолет. Еще рассматривая его в бинокль, мы увидели, что одна из лыж самолета висит.
Все население Ванкарема, наблюдавшее за машиной, шедшей на посадку, замерло в ожидании катастрофы. Казалось, что висящая лыжа неминуемо запашет в снег и самолет скапотирует. Однако в самый последний момент, когда машина потеряла скорость, лыжа выправилась, и самолет легко скользнул на ванкаремский аэродром.