Если же в этот вечер мы должны ужинать с монахами, об этом предупреждает условный колокольный звон. Заходит управитель дня и провожает нас в зал, в котором ты уже успела побывать. Вечер начинается с зачитывания тетради, куда занесены провинности, совершенные за прошлые сутки. Это и физическая холодность, и небрежное обслуживание монахов во время оргий, и неподчинение, и нечистоплотность. Сюда же добавляется список ошибок, допущенных в комнате за предыдущие два дня, согласно рапорту старшей. Виновные по очереди становятся посреди зала, управитель зачитывает список их прегрешений с учетом степени тяжести, после чего старшая, одна или с помощницей, раздевают их догола, и управитель задает несчастным такую порку, что те еще долго о ней помнят. Негодяи столь мастерски придираются, что в один день совершается несколько экзекуций. После этого начинаются оргии; их подробности не поддаются описанию, поскольку всецело зависят от сиюминутных капризов и причуд и не подчиняются никакой регламентации. Единственное твердое правило – никогда и ни в чем не отказывать монахам и предупреждать все их желания, но даже его соблюдение не всегда гарантирует безопасность. В перерывах между оргиями монахи ужинают; нас также допускают на это пиршество, куда более изысканное и пышное, чем наши скромные трапезы. Когда хмель ударяет им в голову – вакханалии возобновляются. В полночь все расходятся, но каждый может оставить одну из нас на ночь. Фаворитка спит в келье того, кто ее выбрал, и возвращается на следующий день. Случается, что все мы ночуем не у себя в комнате, но, приходя наутро, застаем ее прибранной: кровати застелены, сундуки в полном порядке. Значит, здесь побывал один из четверых послушников, живущих в монастыре.
Порой случается, что утром до завтрака кто-то из монахов вызывает одну из нас в свою келью, тогда послушник приходит за нами и сопровождает к тому из святых отцов, который нас затребовал. Обратно монах сопровождает свою избранницу сам, либо пользуется услугами послушника. Ты скоро увидишь этого неумолимого семидесятилетнего цербера, хромого и немого. Здесь служат еще трое других: один готовит еду, другой убирает кельи отцов, везде подметает и помогает на кухне, третий – привратник, которого ты уже видела. Из четверых послушников мы практически не видим никого, кроме того, кто к нам приставлен. Любое обращение к брату считается одним из тяжелейших наших проступков.
Иногда нас навещает настоятель, во время его визитов следует также соблюдать определенные меры предосторожности, к которым ты со временем приноровишься. Их несоблюдение приводит к наказанию, ибо монахи весьма изобретательны в новых придирках, им так нравится издеваться над нами, что они готовы без конца приумножать их число. Мы уже знаем: если Рафаэль почтил вас своим присутствием, значит, у него созрел очередной жестокий замысел. К тому же нас настолько тщательно запирают, что за целый год не представляется ни одного случая подышать свежим воздухом, хотя здесь есть большой сад; но, поскольку он не окружен решетками, монахи опасаются побегов, прекрасно понимая, что разглашение их преступных бесчинств не останется безнаказанным. Кстати, нам здесь строго-настрого запрещено исполнять религиозные обязанности, одна мысль об этом заслуживает суровой кары. Вот и все, что я могу тебе рассказать, дорогая подруга по несчастью, – закончила наша старшая по комнате, – остальному тебя научит горький опыт. Наберись мужества, если можешь, однако навсегда откажись от надежды вернуться к людям. Неизвестно ни одного примера, чтобы девушку, покинувшую этот дом, когда-нибудь увидели снова".
Ее последние слова взволновали меня, и я спросила Омфалу, каково ее собственное мнение относительно судьбы отпущенных девушек.
"Что ты хочешь от меня услышать, – ответила та, – надежда покидает нас последней, хотя все свидетельствует о том, что несчастные девушки исчезают словно в могиле, но все же хочется уповать на лучшее – трудно смириться с такой страшной неизбежностью. О предстоящем увольнении сообщают только утром. Управитель, как обычно, приходит перед завтраком и говорит, например: "Омфала, соберите ваши вещи, монастырь вас отпускает, я зайду за вами вечером" – и уходит. Освобожденная узница обнимает подруг, тысячи раз клянется, что поможет им выбраться отсюда, что подаст жалобу, что предаст огласке все происходящее в этих стенах. Но в назначенный час приходит управитель, девушка пропадает, и о ней больше нет никаких известий. Если это наш день, то ужин проходит как обычно, хотя некоторые особенности поведения монахов нам все же удалось заметить: в этот день они не очень усердствуют, словно стараясь сберечь силы, пьют гораздо больше, отправляют нас раньше обычного и никого не оставляют на ночь".
"Дорогая подруга, – сказала я Омфале, поблагодарив за полезные советы, – ты привыкла иметь дело с маленькими девочками, у которых недоставало силы духа, чтобы сдержать данное слово. Готова ли ты заключить это взаимное соглашение со мной? Клянусь всем, что у меня есть самого святого на свете, что только смерть может помешать мне разоблачить эти мерзости. Обещаешь ли ты мне то же самое?"
"Конечно, – сказала Омфала, – но уверяю тебя в полной бесполезности этих клятв: были девушки постарше тебя и порешительней, из влиятельных и известных в провинции семей и тем самым имеющие большие возможности быть выслушанными; были среди них девушки, готовые отдать за меня жизнь, но и они не сдержали своих клятв. Это дает мне основание думать, что и наши с тобой планы возмездия не выполнимы".
Затем мы обсудили особенности нрава монахов и наших товарок.
"Во всей Европе не найдется более опасных людей, чем Рафаэль и Антонин, – начала Омфала, – коварное лицемерие, жажда истязать и подавлять, дикая злоба и закоренелое безбожие – их самые характерные черты, и в глазах их лишь тогда загорается радость, когда они предаются одному из этих пороков. Клемент на вид самый грубый, однако он предпочтительнее других: его следует остерегаться, только когда он пьян, ибо тогда рискуешь попасть ему под горячую руку. Что касается Жерома, то и он не скупится на пощечины и пинки, но, когда его страсти угасают, он становится нежным, как ягненок. В этом главное различие между ними и первыми двумя, которые издевательствами и зверствами лишь оживляют свою похоть. В отношении девушек, – продолжала наша милая начальница, – мало что можно сказать. Флоретта – почти ребенок, к тому же не очень разумный, и ее используют как хотят. Корнелия же, душа нежная и чувствительная, глубоко страдает от своей участи, и ничто не в силах ее утешить".
Выслушав эти полезные сведения, я поинтересовалась, возможно ли точно узнать, есть ли другая башня, где томятся такие же несчастные, как и мы.
"Я почти уверена в ее существовании, – ответила моя новая подруга, – но точно убедиться в этом невозможно. Рассчитывать можно лишь на болтливость монахов или на немого брата, который, прислуживая нам, наверняка ухаживает и за теми, другими. Не следует забывать и о том, что подобного рода выяснения весьма небезопасны. Да и какой прок нам от этих поисков, ведь они не помогут спастись? Если тебя так интересуют достоверные факты – могу сослаться на многие случайно оброненные словечки монахов. Порой в своих разговорах они прямо касаются этого предмета. Как-то утром я выходила из спальни Рафаэля, где провела ночь. Он сам провожал меня по коридору. И тут я незаметно для него разглядела немого брата, который вводил к Антонину очень красивую девушку семнадцати-восемнадцати лет – явно не из наших. Увидев, что их обнаружили, брат поспешил в келью Антонина, но девушку я все же успела заметить. С моей стороны не последовало никаких суждений, и все осталось в тайне. Если бы об этом стало известно, я могла бы сильно пострадать. Таким образом, нет никаких сомнений, что, кроме нас, в монастыре содержатся и другие женщины. Мы ужинаем с монахами раз в два дня, а в другой день они ужинают с обитательницами той башенки; число затворниц, вероятнее всего, равно нашему".
Едва Омфала закончила свой рассказ, вошла Флоретта. Она вернулась от Рафаэля, у кого провела всю ночь, и, поскольку девушкам было запрещено делиться друг с другом впечатлениями о происходившем там, Флоретта просто поздоровалась и, уставшая и измученная, упала на свою кровать, где пролежала до девяти часов – до общего подъема. Добрая Корнелия подошла ко мне, она плакала, глядя на меня, и сказала:
"Милая барышня, какие же мы все несчастные!"
Принесли завтрак, мои товарки уговорили меня немного поесть; я согласилась, чтобы доставить им удовольствие. День прошел достаточно спокойно. В пять часов, как предупреждала Омфала, появился управитель дня. Сегодня это был Антонин, который, усмехнувшись, поинтересовался, как я себя чувствую после вчерашнего. Я молчала, опустив глаза, полные слез.