Воодушевленная рассказом деревенской девушки, я испытывала непреодолимое желание попасть на богомолье в этот монастырь, где со всем рвением, на которое способна, могла бы загладить свою вину перед Всевышним. Стесненная в средствах, я все же отблагодарила любезную пастушку и двинулась в путь по направлению к монастырю Сент-Мари-де-Буа – так звалась эта святая обитель. Оказавшись на равнине, я потеряла колокольню из виду, и мне не оставалось ничего другого, как углубиться в лес. Я пожалела, что не спросила у пастушки, сколько лье до монастыря, так как вскоре обнаружила, что мои первоначальные подсчеты неверны. Но ничто не могло меня остановить; я вышла на опушку леса и прикинула, что дорога длинная, но у меня не было сомнений, что до наступления ночи я буду у цели. Однако нигде вокруг не было никаких следов человека, никаких строений; я заметила лишь узкую тропинку, по которой и пошла наугад. Так я шла примерно пять лье и скоро поняла, что еще нужно пройти не менее трех. Солнце уже садилось, а я еще была далеко от монастыря, и тут, наконец, примерно на расстоянии одного лье я услышала колокольный звон. Иду в этом направлении, тороплюсь; тропинка становится шире, и через час пути обнаруживаю ограду, а за ней – монастырь. Никогда не видела более дикой пустыни: никаких селений по соседству, ближайшее – более чем за шесть лье. Монастырь находится в низине, окруженный со всех сторон лесами не менее чем на три лье. Я долго спускалась, чтобы попасть туда; теперь стало понятно, отчего, очутившись на равнине, я потеряла колокольню из виду. К внутренней стороне ограды примыкала хижина брата-садовника, и, прежде чем войти, я попросила у смиренного отшельника дозволения переговорить с отцом настоятелем. Меня спрашивают, что мне от него нужно; объясняю, как из религиозного долга я дала зарок дойти до этой святой обители, утешиться там от перенесенных бед, припасть к стопам Святой Девы и почтенного настоятеля обители, где находится чудесный образ. Брат-садовник велит мне подождать, пока он сходит в монастырь и побеспокоит монахов, которые с наступлением темноты приступают к ужину. Через некоторое время он появился в сопровождении другого монаха.
"Это отец Клемент, эконом монастыря, – сказал мне садовник, – он желает выяснить, стоит ли предмет вашего разговора того, чтобы из-за него прерывать ужин настоятеля".
Отцу Клементу на вид было лет сорок пять; это был толстяк гигантского роста с суровым неприветливым взглядом; его жесткий хриплый голос, вместо того чтобы утешить, заставил меня содрогнуться... Невольный трепет охватил меня, я почувствовала себя незащищенной, и картины былых страданий всплыли в моей памяти.
"Что вам угодно? – резко заговорил он. – Разве в этот час ходят в храм? Вы похожи на искательницу приключений".
"Сжальтесь, – бросилась я к его ногам, полагая, что в храм Божий удобно обращаться в любое время, – я пришла сюда издалека, вдохновленная благочестивым рвением; если это возможно, умоляю исповедать меня, а когда совесть моя будет перед вами чиста – судите, достойна ли я предстать пред священным образом, что хранится в вашей смиренной обители".
"Все же теперь не время для исповеди, – несколько смягчился монах. – К тому же, где вы намерены провести ночь? У нас негде вас поместить, лучше бы вы пришли утром".
Я стала приводить в оправдание все доводы, помешавшие мне это сделать. Ничего мне не ответив, он ушел отчитываться перед настоятелем. Через несколько минут я услышала, как отпирают дверь, и сам настоятель вошел в лачугу садовника, приглашая меня в храм. Считаю необходимым дать вам представление об отце Рафаэле. В ту пору ему было пятьдесят, но на вид нельзя было дать больше сорока: высокий, худощавый, с кротким одухотворенным лицом, прекрасно говорящий по-французски, хотя и с легким итальянским акцентом, галантный на людях, однако дикий и свирепый по нраву – в чем вы еще не раз будете иметь случай убедиться.
"Дитя мое, – ласково начал он, – хотя время сегодня неподобающее и не в наших обычаях принимать в столь поздний час, я все же выслушаю вашу исповедь, и мы подумаем о том, как вам поблагопристойнее провести ночь, чтобы завтра с утра предстать пред святым образом, что хранится в нашей обители".
Настоятель приказал зажечь светильники в исповедальне, отослал брата-эконома и, заперев все двери и убедившись, что никто нам не мешает, начал меня исповедовать. Я почувствовала себя спокойно и уверенно в обществе столь обходительного человека и, забыв о страхе перед отцом Клементом и обо всех пережитых унижениях, которые должны были бы научить меня уму-разуму, с присущим мне чистосердечием безраздельно доверилась преподобному отцу, рассказав все без утайки: созналась в своих прегрешениях, поведала свои печали и даже показала позорное клеймо, которым меня обесчестил ненавистный Роден.
Отец Рафаэль очень внимательно меня выслушал, проявив жалость и участие, он даже просил уточнить некоторые подробности. Его особенно заинтересовали следующие вопросы:
1. На самом ли деле я сирота и родом из Парижа?
2. Точно ли у меня больше не осталось ни родных, ни друзей, ни влиятельных покровителей – словом, никого, к кому я могла бы обратиться?
3. Знает ли кто-нибудь, кроме пастушки, что я собиралась отправиться в этот монастырь, и не назначила ли я ей встречу по возвращении?
4. Девственна ли я по-прежнему в свои двадцать два года?
5. Могу ли я утверждать, что никто не видел, как я входила в монастырь, и никто меня не сопровождал?
Я простодушно и без всякой задней мысли ответила на эти вопросы. Отец Рафаэль, казалось, был удовлетворен.
"Очень хорошо, – монах поднялся и взял меня за руку, – идемте, дитя мое, сейчас слишком поздно, чтобы являться пред ликом Девы, а завтра утром я доставлю вам смиренную радость встречи со святым образом; теперь позаботимся о сегодняшнем ужине и ночлеге".
Он повел меня к ризнице.
"Отчего же мы следуем туда, отец мой, – я не могла совладать с беспокойством, внезапно охватившим меня, – что мы будем делать в монастырских покоях?"
"А куда же вы хотите, очаровательная паломница, – спросил монах, отпирая дверь, ведущую в основное здание. – Вы что, боитесь провести ночь в обществе четверых монахов? О, вы убедитесь, мой ангел, что мы не такие уж святоши, какими можем показаться, и знаем, как позабавиться с хорошенькой девчонкой".
От этих слов я вздрогнула: о Небо праведное, неужели я снова стану жертвой собственной доверчивости и стремления к тому, что более всего чтимо религией, неужели я опять буду за это наказана, как за преступление? Тем временем мы двигались в темноте, наконец в конце коридора появилась лестница; монах подтолкнул меня, чтобы я поднималась первой, и, заметив мое замешательство, пришел в ярость:
"Грязная шлюха, – его вкрадчивый тон внезапно сменился на жуткую брань, – ты что, не понимаешь, что тебе некуда деваться? Черт возьми, ты вскоре увидишь, что лучше бы тебе остаться в воровской шайке, чем попасть в компанию четверых реколлектов".
Ужасные картины так быстро сменяли друг друга, что я даже не успела осознать сказанное Рафаэлем. Дверь открывается, и я вижу накрытый стол, вокруг – трое монахов и три молодые девушки. Выглядит все общество совсем непристойно. Две девушки, совершенно голые, заняты раздеванием третьей. Монахи почти в таком же виде...
"Друзья мои, – сказал Рафаэль, входя в зал, – нам недоставало одной – вот она. Позвольте я представлю вам редкий экземпляр: взгляните на эту Лукрецию, ей удается совмещать несовместимое – на плече она несет клеймо распутницы, а там, – продолжил он, сделав многозначительный непристойный жест, – там, друзья мои, неопровержимые доказательства воинствующей невинности".
Изо всех уголков этого странного приемного зала раздались раскаты хохота, а Клемент, которого я увидела первым, уже наполовину пьяный, выкрикнул, что не мешало бы тотчас же убедиться в этом.
Считаю необходимым прервать здесь рассказ, чтобы обрисовать вам тех, с кем я вынуждена была иметь дело, и вы представите себе, в каком положении я оказалась.
Поскольку вы уже знакомы с Рафаэлем и Клементом, я перейду к двум другим. Антонин, третий из святых отцов, – сорокалетний сухощавый мужчина небольшого роста, наделенный огненным темпераментом. Это был истинный сатир – похотливый, покрытый шерстью, как медведь, и отличающийся злоречивостью. Старейший обитатель монастыря отец Жером – шестидесятилетний развратник, столь же грубый и суровый, как Клемент, и еще более беспробудный пьяница. Пресыщенный обычными утехами, он прибегал к порочным и отвратительным извращениям.
Четырнадцатилетняя Флоретта, самая юная из девушек, была дочь богатого горожанина из Дижона. Ее похитили пособники Рафаэля, который, пользуясь своим богатством и влиянием в ордене, не пренебрегал ничем, что могло потворствовать его страстям. Это была брюнетка с прекрасными глазами, в чертах которой было немало пикантности. Корнелии было около шестнадцати – симпатичная блондинка с шелковыми волосами, ослепительной кожей и необыкновенно привлекательным станом. Дочь винного торговца из Осера, она была совращена самим Рафаэлем, который искусно заманил ее в свои сети. Омфала, высокая тридцатилетняя женщина с приятными нежными чертами лица, рельефными формами, пышной шевелюрой, необыкновенной красоты бюстом и ласковым взглядом, была дочь весьма состоятельного виноградаря из Жуаньи. Она вот-вот должна была выйти замуж за человека, который мог составить ее счастье, когда Жером обманом увез ее в возрасте шестнадцати лет из родительского дома.
Таково было общество, в котором мне предстояло жить, и такова была грязная позорная клоака, которую я приняла за тихое пристанище добродетели.
Итак, я очутилась в центре этого ужасного круга и мне дали понять, что самое лучшее в моем положении – подчиниться тем, в чьей власти я оказалась.