Она вскинула на меня синие глаза и вдруг потупилась… Словно сказала: "Победитель ты, Галилеянин"!
– В сад?
– Да. Я – сейчас… Переоденусь…
Убежала. Хожу по дорожке вокруг двух старых берез и ликует моя душа, и хочется на весь мир засмеяться от счастья…
– "Тореадор, смелей-е, Тореадор, Тореадор! Помни что"…
– Я готова.
Милая! Как к ней идет голубенькая вуалетка! Цветок с родных полей. Взял бы тебя на родину, привез к матери и сказал:
– Мама, вот моя невеста!..
И все, в восхищенном восторге, воскликнули бы:
– Боже мой, как она красива!..
Я шел и потихоньку любовался ею. А она это чувствовала: улыбка не сходила с ее лица, и светлая гордость сияла в нем в розовых сумерках тихого вечера…
Гуляли по безлюдным аллеям, избегая встреч и докучливых вопросов. Никого нам не было нужно и нас – никому. Одни и вместе… О чем говорили? О голубой вуалетке, о том, как странно, что мы встретились вот на этой самой аллее, чужие, далекие, а теперь…
– А теперь?..
– Теперь мне кажется, что мы с вами, Зоя, знакомы сто лет…
– Через сто лет нас не будет…
– А мне кажется, что мы никогда не умрем, а будем жить вечно… На этой лавочке, где вы, Зоя, тогда сидели, я часто потом сидел и думал: есть судьба, которая управляет человеком… Ей, судьбе, зачем-то понадобилось столкнуть нас.
– А вы недовольны?
– Благословляю!
– Да?
– А вы, Зоя, сомневаетесь? Благословляю и этот сад, и эту аллею, и тот день… И алгебру!
– Алгебру!
– Да, и алгебру…
– Дайте руку: кто-то идет, я боюсь пьяных…
Я подал ей руку и почувствовал, как Зоя прильнула ко мне плечом – благодарно и доверчиво…
– Зоя! Зоя! Если бы вы знали!
– Не надо говорить… Я знаю.
– Да?
– Да.
IV
Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась еще геометрия…
– Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…
– Я геометрии не боюсь…
– Нельзя? Окончательно?
Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:
– Разве… Я не совсем понимаю объем усеченной пирамиды…
– Ну вот. Отлично! Пройдем и разберемся.
– А там… и конец… Еще три дня.
– Так завтра прийти?
– Хорошо.
Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.
– С вами хуже…
– Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.
– Нет.
– Окончательно?
– Да.
– Ну, а как же завтра.
– Пойду сдавать, а послезавтра поедем…
– Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На "Самолетском"?
– Да. Уходит в семь утра…
– Значит, до парохода не увидимся?
Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос.
– До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы – дальше…
И радость и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал ее ответное пожатие…
– До свидания!
…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днем жизни! Возьмите его!.. Вот идет старенький чиновник и ведет за руку весело лепечущего ребенка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! – ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычеркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и "завтра"! Нет, "завтра" не отдам: утро мудренее вечера…
А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далеком саду и тихо струится из раскрытых окон: та – зовет на пир, а эта – к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про мое одиночество, и медленно побрел по улицам, по направлению к дому № 15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые березы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…
Иду и живу одним ожиданием скорой близости к заветному дому… Вот и улица, лучшая теперь для меня улица во всем городе. А вон и дом, ворота и калитка!.. Замедляю шаги, а то пройдешь – и всё кончено: неловко несколько раз заглядывал в калитку… А вдруг… Хотелось верить в чудо, в Божью помощь. Вдруг из калитки выйдет Зоя? Нет! Пусто… Заглянул; сквозь листву берез и акаций светится в невидимом окне огонек: не спит. На белом фоне занавески шевелится темный профиль… Она: милый профиль любимого лица!.. Проклятая собака залаяла, – думает вор.
– У, дура!
Быстро вышел из калитки и пошел прочь. А собака провожает лаем.
– Да будет тебе, проклятая!
Прибавил шагу и завернул за угол.
– Ух!..
Остановился снял шляпу и, посмотрел в небо. Уже заискрились звезды. Ах, как сильно откуда-то наносит сиренью!.. А музыка в саду поет кларнетами: "Эх, ты ноченька", жалобно, словно плачет… жалеет меня, одинокого…
– "Только был один да мил-серде-ееченый друг…" – подтягиваю кларнетам, а они отвечают мне:
– "Да и тот забыл меня, горькую…" "Подлец" – браню "мил-сердечного друга" и горжусь силой своей любви: я никогда не разлюблю белого голубя… это – немыслимо!..
Смолк город; задумчиво смотрит на него луна и всё думает о людях, которые спрятались в больших каменных домах, и которые одиноко бродят ночью по пустынным улицам… Медленно потухают звезды, а на кладбище поет соловей… О чем он поет мертвым!.. Быть может, соловей рассказывает им о том, что ничто не изменилось на земле с тех пор, как они зарыты, всё также любят и ненавидят, всё также смотрит на город луна с неба и серебрит купол старого собора… "Не завидуйте, мертвые! – говорит им соловей. – Все эти люди, которые сладко спят теперь в домах, и которые одиноко бродят по улицам, все обречены той же участи… И когда-нибудь вот этот юноша, который так счастлив теперь, что не может спать, будет гнить в земле, а другой такой же юноша будет ходить ночью по тихим улицам и не спать от счастья". И луна думает о том же!.. И звезды!.. И тихая, кроткая весенняя ночь!..
– Куку-рекууу…
Запел петух где-то далеко. Который час? Считаю медленно плывущие с кладбищенской церкви удары колокола. Два. Крепко спит теперь моя Зоя и не знает, что я тоскую… Пойду домой.
Бледно-зеленое небо уже вздрагивало предчувствиями близкого солнца, когда я вернулся в свою комнату. Распахнул створки окна, постоял и послушал предрассветный шёпот в саду, за собором, сонное попискивание каких-то птичек, похожее на эолову арфу гудение телеграфных проволок на столбе под окном, глубоко медленно вздохнул и, прошептав: "хорошо на свете!", стал раздеваться… Лег, вытянул усталые ноги и, умиротворенный сознанием, что я любим, перекрестился.
– Благодарю тебя, Господи!
Закрыл глаза, улыбаюсь своему счастью и отдаюсь неясным, легким трепетам души, словно слушаю далекую, нежную музыку…
Не спал, а плавал на золототканных грезах дремотной фантазии полюбившего, любимого и юного… Сны голубые, белые, прозрачные и пугливые… Синие глаза, золотистые волосы, опущенные ресницы, улыбка на розовых, как утренняя заря, губах… Всё плывет в дремотном тумане и сливается с шёпотом деревьев в саду, за забором, с щебетанием просыпающихся птиц и запахом умывающейся росою сирени…
– Благодарю тебя, Господи!
Заснул сладко и крепко и спал, как хорошо накормленный матерью грудной младенец. Заползла муха в раскрытый рот – разбудила…
Город шумит, поет, торопится, бранится. Трещат на мостовой кованые железом колеса, кричат продавцы зелени, молока, мороженого, гнусаво поют стекольщики и угольщики, ругаются на дворе соседние по квартирам кухарки, кудахчет курица, дерутся воробьи, где-то звонко колотят молотками каменщики. Солнце смеется в окно…
– Эх, проспал: Зоя теперь уже на экзамене, не поймаешь ее у калитки!..
Умылся прямо из водопроводного крана: вода – как лед. Окатил ею голову – приятно. Словно новая голова выросла, умная и бодрая…
Выпил у раскрытого окна стакан чаю с душистым лимоном и мягкой, вкусной булкой и начал укладываться. Разбирал учебники, одни откладывал – можно продать букинистам, – а другие бросал на пол, и они валялись там, как трупы в мертвецкой… Ах, алгебра!.. Раскрыл алгебру на квадратных уравнениях и, поцеловав иксы с игреками и дзетами, любовно уложил в чемодан… Напевал: "Прощай, милая, надолго, навсегда, уезжаю я в низовы города", рвал конспекты, хронологии, сочинения по русскому языку, тетради с экстемпоралиями…
– Ах, Пипин Короткий! Мое почтение! Как поживаете, чёрт бы вас подрал!
В клочки рвал "Историю средних веков" Иловайского и приговаривал:
– Вот так! Вот этак! Карлы, Людвиги, Хлодвиги, Святые, Лысые, Толстые, Благочестивые!..
– Войдите!
– Вам письмо.
– Ага!
От мамы… "Милый Геня! Почему ты молчишь? Мы беспокоимся: не провалился ли ты из проклятого латинского или греческого"…
– Списал, мама, на четверку!..
"Ради Бога телеграфируй, здоров ли".
– Здоров, милая мамочка, и счастлив… Очень!
"Сегодня видела сон: будто ты пришел домой худой, истерзанный, и говоришь: "прощай, мама, я умер""…