XX
Уже осень. Желтые, красные, оранжевые листья и голые прутья; дожди, ветер, жидкая грязь. Мутное небо. Бегут, бегут куда-то тучи, клубятся, как дым, и нет звезд ночью. Жалобно поет дождевая вода в водосточных трубах и тускло мерцают фонари в лужах по панелям… Поднятые верхи извозчичьих пролеток, раскрытые зонты, грязные ноги в несуразных калошах, непромокаемые плащи… Хорошо в теплой уютной комнате, при лампе под зеленым абажуром, около грустно поющего остывающего самовара, с интересной книгой! Не хочется на улицу…
Утром трудно вылезать из-под одеяла и особенно вкусен сон. Лениво бьют хозяйские часы девять. Надо вставать: в десять – лекция. Кухарка Палаша уже подала самовар и обычную французскую булку.
– А ты встанешь или нет? Наказывал в восемь, а теперь – десятый…
– Завари чай, Палаша!..
– Ну-ка, какой неженка!..
– Долго вчера читал.
– Николай Иванович давно в навирстет ушел, а ты… Околоточный приходил.
– Околоточный? Зачем?
– Небойсь, сразу проснулся… Спрашивал, почему вчера много народу было.
– Ну!
– Ну, сказала, как велел: именинник был…
– Ну и дура: рождение, а не именинник. Посмотрит в святцы и увидит, что врешь. Ну!
– Часто, говорит, у вас именинники очень.
– А ты ему?
– Не я, говорю, их крестила.
– Гм… Николай Иванович знает про это?
– А как же! Встал рано и забеспокоился. А вот ты прохлаждаешься… Он тебе записку оставил. На-ка вот!
"Коллега! Если имеете что-нибудь предосудительное, сейчас же сплавьте в надежное место: есть основание ждать гостей".
Вскочил, как ошпаренный: в печке – еще сырой гектограф, а руки – в синих гектографских чернилах.
– Вот так штука!.. Палаша! Дай дров и растопки!
– Озяб? Я затоплю, дай управиться…
– Я – сам. Где дрова? Живо!
Ну, слава Богу: печка пылает огненными языками и огонь-союзник быстро пожирает следы преступления. Жаль, да что поделаешь… Мою и скоблю руки, сержусь: не отмываются.
– Ты что, ровно белье подсинивал?
– Картины, Палаша, красил…
Наскоро хлебнул чаю и побежал к товарищу, с которым вчера работал, чтобы подальше спрятал нашу свежую брошюру – "Хитрую механику": пятьдесят экземпляров наваляли с оповещением: "Издание партии Народной Воли"…
– Тревога, брат!
Задыхаясь, сообщаю о предупреждении Николая Ивановича.
– Как быть?
– На подволоку! Спустим на веревках между стен дома и обшивкой.
– Это – мысль!
Весь день прошел в тревоге. Ночь – тоже. Каждый стук, шум на улице, говор на дворе заставляли вскакивать и, подкравшись на цыпочках к выходной двери прислушиваться и ждать звона шпор…
– Уф! Никого нет… Померещилось… А впрочем, милости прошу: у меня чисто, а потому в сущности глупо так волноваться. Спи, баба!
Так и не пришли, напрасно прождал… И всегда так: когда ждешь – ни за что не придут, а когда и в мыслях нет – как снег на голову.
Скоро обычный студенческий бал в пользу недостаточных товарищей. Первый бал в моей студенческой жизни. Это – целое событие, на неделю оторвавшее меня от занятий наукой и политикой… Попал в распорядители: почетно, приятно, но очень хлопотно. Выбрал благую часть: оборудование "Мертвецкой". Долго не разрешали "Мертвецкой"; однако мы добились своего под условием некоторых ограничений в правах. Уж какой бал без "Мертвецкой": мы скорей согласились бы на бал без музыки!..
– Только без речей, господа!
– Я говорю о речах возбуждающего характера. Можете петь, выпивать, но прошу воздержаться от грома и молний. Иначе дворяне не дадут больше вам зал своего Собрания.
– Мертвецкая без речей…
– Всё, господа, можно, но… должны быть границы. При закрытых дверях, конечно, как в семье, но трудно, господа, уберечься от посторонних наблюдателей…
– За это ручаемся!.. Ни один прохвост не пройдет…
Отлично. Теперь закупки для буфетов: чайного и выпивального… Чайный всецело отдаем женщинам, курсисткам: им и книги в руки, а мы займемся только напитками. Подороже надо цены на хмельное, а то очень быстро "Мертвецкая" принимает хаотический характер: ссорятся и орут – не дают поговорить… Не все с этим согласны.
– Господа, я протестую. Дерите с буржуазной публики, а не с пролетария. У нас два буфета: верхний и нижний, один буржуазный, другой – демократический…
– Верно! Как же это не выпить в такой день? К чёрту аристократов!
– Пиво должно быть изъято от всякой пошлины.
– Тише, господа! Слова! И петь будем, и пить будем, а смерть придет – умирать будем…
– Браво, Касьянов!
– Пускай на верхах пляшут вальсы, пьют токайское и пробавляются адюльтерами, а нам – пиво, "барыня", "дубинушка" да речи!..
– Браво, Касьянов!
Демократы победили: налог оставлен только на благородные напитки, то есть коньяк, ликер, вина. Пиво и водка – по заготовительной цене…
– Брраво-оо!..
Бал. Дворянское Собрание блещет огнями. К подъезду бесконечной вереницей подкатываются кареты и санки, из которых выпархивают, при помощи швейцаров, лакеев и кавалеров, полные грации и кокетства – закутанные в мантильи, капоры и пуховые шали девицы, за ними – полновесные мамаши… Опережая их со всех сторон, бежит молодая, "безлошадная" публика: студенты, курсистки, гимназисты, реалисты…
Широкие лестницы вверх убраны взятыми на подержание лаврами, олеандрами, пальмами. Благообразные студенты с цветными бантами на груди встречают и разводят гостей по местам. Белые туалеты, огни драгоценных камней, цветы, веера, прически, перчатки, фраки, голые плечи и руки, одуряющий запах духов и бесперывный радостный шум смеха и говора, шелковых шлейфов, стекляруса… И улыбки, улыбки, улыбки…
В "Мертвецкой" еще малолюдно и благообразно. Молодые лица, оживленные разговоры, скромные платья, звон чайной посуды, остроты. Работает только чайный стол с пирожными и фруктами, а Касьянов с помощниками лениво толкутся за стойкой и безрезультатно дразнят бутылками…
– Плохо, Касьянов?
– Не пришел еще час наш.
– Игнатович! Вы обещали мне третью кадриль…
– Неправда!.. Почему третью?
– По любви…
– Не говорите, Касьянов, глупостей…
– До умного слова еще много осталось…
– Началось!..
Сверху доносится загремевший рояль… Сразу все притихло на лестнице и в "Мертвецкой"…
После первого отделения концерта – наплыв в "Мертвецкую" чистой публики: разряженные барышни, под прикрытием кавалеров, с затаенным любопытством и некоторым страхом, прохаживаются по "Мертвецкой" и разочаровываются:
– Чего же тут неприличного?.. Мама пугала, что тут Бог знает что!
– Ложные слухи! – произносит из-за стойки Касьянов и вздыхает.
Курсистки делают друг другу большие глаза. Потом дружный веселый хохот и остроты на счет Касьянова:
– Касьянова-то и не заметили!..
– Я, кажется, вполне приличен, медам распорядительницы…
Наверху хор студентов пропел три раза "Гаудеамус", и гром апплодисментов, грохот передвигаемых стульев и хаос отдаленного говора сотен голосов возвестил об окончании концерта… Скоро сверху полился плавный и задорный вальс. Начались танцы.
"Мертвецкая" ожила: сюда схлынула вся демократическая публика и заняла все столы, стулья, подоконники… Зазвонили стаканы, захлопали пробки, и к чёрту полетел всякий порядок… Говор, смех, споры… Кто-то уже затягивает "Дубинушку":
"Много песен слыхал я в родной стороне,
Не про радость, а горе там пели,
Но из песен из тех в память врезалась мне
Одна песнь про родную дубину-у…"
И все, умеющие петь и неумеющие петь, грянули:
"Э-эх, дуби-и-нушка, ух-нем,
Э-эх, зе-ле-на-я сама пойдет…
Сама пойдет, сама пойдет, да ухнем!.."
Сейчас же нашелся другой, лучший запевала, и не успел еще хор кончить "ухнем", как он из другого угла гулким басом, с душевным надрывом, затянул:
"Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину,
А наш русский мужик, коль работать невмочь, -
Он затянет родную дубину-у-у"…
И гремит хор сильных молодых голосов, заглушая игривый, певучий вальс наверху. Поют, словно хотят отдать этой песне всю силу своей молодости, своей удали и всех светлых надежд на будущее. Как молитву поют, с восторженными лицами, горящими глазами, живыми жестами. И когда стоишь в этой поющей толпе и сам поешь, разгорается в душе жажда неведомой борьбы с неведомым врагом… Угораешь от этой соборной песни… Не там, наверху, студенческий праздник, а здесь, в тесных и душных комнатах, в облаках табачного дыма и в гуле и раздолье любимых песен…
– Братцы! "Выдь на Волгу"!
– "Выдь на Волгу!"
И бас с надрывом уже начинает, а хор подхватывает:
"Выдь на Волгу, – чей стон раздается
Над великою русской рекой.
Этот стон у нас песней зовется, -
То бурлаки идут бичевой…"
– Ти-ше! Ти-ше!
– Слова! Слова!..
– Товарищи! Ти-ше!
Кто-то стоит на столе и беспомощно размахивает руками. А в другом углу затягивают "Черную галку"…
– Ти-ше!
Стук по столам, ногами по полу. Притихли. На столе лохматый Николай Иванович. Приятно: точно сам говоришь. Я уже заранее согласен со всем, что скажет мой сожитель: мы – единомышленники…
– Господа! Товарищи! Братья и сестры!
– Родные и двоюродные!
– Тише, Касьянов!
– Вон Касьянова!..
– Говорите, товарищ!