Уникальный маленький гарпун с тремя рядами ровных…
— Ну хватит, хватит, хватит в конце концов! Сколько можно! — вдруг раздраженно выкрикнул Штаубе, выплюнув головку в руку. Воронцов смолк.
— Виктор Валентинович! — негодовал Штаубе. — Если вы позволяете глумиться над собой, над своей душой, то хотя бы пощадите наши души!
— И наши уши, — тихо добавила Ольга и, тяжело вздохнув:
— Ужасно, как все ужасно…
— А что… стень? — повернулся к ним Сережа.
— Нельзя потворствовать негодяям, нельзя! Я старый человек, Виктор Валентинович, я могу понять и простить многие человеческие слабости, я христианин! Я могу простить невежество, хамство, жестокость, даже — подлость! Но только не глумление над человеческой душой! Никогда! А ты… — он наклонился над решеткой. — Ты… негодяй! Если ты… если ты плюешь, пренебрегаешь, если ты… — голос Штаубе задрожал. — Если ты… ты… ты знай… нет! Господи…
Он повернулся и вышел из кладовой.
Ольга загасила окурок о торец полки, бросила его в бункер и тоже вышла.
— Что, опять — стень? — Сережа подошел к Штаубе.
— Сережа, — Ребров снял с решетки миску с картошкой. — Пожалуйста, отнеси это на кухню.
— Слушаюсь и повинуюсь, — Сережа взял миску и вышел.
Ребров долго молчал, сложив руки на груди и опустив голову. Потом заговорил:
— М-да. Итак, Андрей Борисович, подведем итоги. Выводов за эти четыре дня вы не сделали, это — раз. Я переоценил ваше нравственное начало, это — два. Я недооценил ваш плебейский прагматизм. Три. Приговаривать вас к четвертой ампутации — банально и в данной ситуации лишено всякого смысла. Наше решение вам было известно заранее.
Ребров с грохотом захлопнул бункер крышкой, запер ее на задвижку. Поднял с пола фонарь, поставил на полку и вышел.
Штаубе, Ольга и Сережа ждали его в столовой. Ольга складывала грязную посуду, старик с сердитым лицом сосал головку, Сережа крутил кубик Рубика. Ребров подошел к столу, рассеянно взял из вазы яблоко, откусил.
— И Генрих Иваныч, и я тебя предупреждали, — сказала Ольга.
Ребров отошел к окну. За окном было темно и падал снег.
— Оль, а он по пальцам не показывал, не делал? — спросил Сережа. Ольга отрицательно качнула головой.
— Он просто хунвейбин! — Штаубе выплюнул головку в руку.
— Я вам, Виктор Валентинович, говорил еще месяц назад, когда вы сделали первую пробу! Нравственность у этого типа вообще отсутствует! Это мыслящее животное! Этот негодяй с невероятным хладнокровием, с прямо-таки адской наглостью пользовался вашей снисходительностью!
— Нашей снисходительностью, — вставила Ольга.
— И потом, что это за тон, что за тропино? Почему, например, тогда, перед праздником он молчал и показывал — три? И почему теперь все псу под хвост? Почему нет фаллей? Почему мы опять в дураках?
Ребров жевал яблоко, глядя в окно.
— А вы знаете, — Сережа рассматривал собранный кубик, — Генрих Иваныч сегодня опять приманивал слюнявчиков.
Ребров повернулся. Ольга замерла с тарелкой в руках. Штаубе стал приподниматься с кресла, зажав в кулаке головку.
— Генрих Иваныч, — произнес Ребров и, бросив яблоко, кинулся к Штаубе.
— Нет! Ебаный! — закричал Штаубе, замахиваясь палкой на Сережу, но Ребров перехватил его руку, завернул за спину. Ольга схватила левую руку старика:
— Головку! Отдайте головку!
— Ебаный! Ебаный! Стервец! — кричал Штаубе.
Ребров сдавил ему горло, старик захрипел, упал на колено. Ребров отбросил в сторону его палку. Ольга разжала пальцы старика и тут же вложила головку в подставленный Сережей рот.
— Сережа, пластырь и наручники! — скомандовал Ребров.
Сережа выбежал.
— Вы… вы только гадить… не дам… — хрипел Штаубе в руках Реброва.
— Вы же подписали! Вы подписали! Как же так! Ольга Владимировна, кушетку… кушетку…
Ольга отодвинула от стены узкую кожаную кушетку.
Вбежал Сережа с пластырем и наручниками.