В Париже, после разрыва с Иоахимом, она поступила в издательство. Когда пришли немцы, она бежала в Англию и там сама зарабатывала себе на жизнь и содержала своего ребенка. Иоахим был тогда военным врачом, его отправили в Россию, и он, конечно, не смог ей помогать. Ганна работала немецким диктором Би-би-си. И теперь еще она английская подданная. Господин Пипер, как мне кажется, обязан ей жизнью; Ганна вышла за него, когда он был еще в лагере (насколько я мог понять), недолго думая, руководствуясь главным образом своей давней любовью к коммунистам. Жизнь с господином Пипером принесла одни разочарования, потому что он оказался не коммунистом, а скорее оппортунистом. Как говорит Ганна, его бездумная ортодоксальность может довести его до предательства. Ганна только смеется: вот они, мужчины! Он готов следовать любой установке, лишь бы иметь возможность снимать свои фильмы. В июне 1953 года Ганна ушла от него. Он даже не замечает, что, проповедуя что-то сегодня, он отрекается от того, что говорил вчера, и наоборот: он полностью утратил непосредственное эмоциональное отношение к действительности. Ганна неохотно о нем рассказывает, но чем меньше меня это интересует, тем подробнее она почему-то говорит. Ганна находит, что та позиция, которую Пипер занял по отношению к жизни, недостойна, однако весьма типична для целой категории мужчин: они совершенно слепы, уверяет Ганна, лишены всякого контакта с миром. Прежде у него было хоть чувство юмора, теперь он способен смеяться только над Западом. Ганна его ни в чем не упрекает; собственно говоря, она просто смеется над собой - вернее, над своей любовью к мужчинам.
- Почему ты считаешь, что твоя жизнь не удалась? - говорю я. - Ты себе это просто внушаешь, Ганна.
Меня она тоже считает слепым.
- Я вижу то, что есть, - говорю я, - твою квартиру, твою научную работу, твою дочь. Ты должна за это благодарить Бога!
- Почему Бога?
Ганна такая же, как прежде: она точно знает, что другой хочет сказать. Как она придирается к словам! Будто дело в словах. Даже когда пытаешься сказать что-то вполне серьезно, она вдруг возьмет да и придерется к какому-нибудь слову.
- Вальтер, с каких это пор ты веришь в Бога?
- Послушай, - говорю я, - свари-ка кофе.
Ганна точно знала, что мне до Бога нет никакого дела, и, когда я в конце концов это признал, выяснилось, что Ганна просто шутила.
- Почему ты решил, - спрашивает она, - что я религиозна? Ты думаешь, что женщине в период климакса ничего другого не остается?
Я сам стал варить кофе.
Я не мог себе представить, как все будет, когда Сабет вернется из больницы; Сабет, Ганна и я под одной крышей, например в этой кухне; Ганна, которая будет замечать, что я все время сдерживаю себя, чтобы не поцеловать ее девочку или хотя бы не обнять за плечи; Сабет, которая вдруг наверняка заметит, что я, собственно (словно обманщик, который снял с пальца обручальное кольцо), связан с ее мамой, принадлежу к другому поколению, хотя и обнимаю ее, Сабет, за плечи.
- Только она не должна идти в стюардессы, - говорю я, - я уже пытался ее отговорить.
- Почему?
- Да потому, что об этом и речи быть не может, - говорю я, - это не занятие для такой девочки, как Сабет, она ведь не такая, как все...
Кофе был готов.
- Почему бы ей не стать стюардессой?
При этом я знал, что и Ганна, как мать, отнюдь не была в восторге от этой ребяческой фантазии; она возражала мне исключительно из упрямства, чтобы показать, что меня это не касается:
- Вальтер, это ей решать!
Потом она мне сказала:
- Вальтер, это не твоя дочь.
- Я знаю.
С самого начала я боялся той минуты, когда придется сесть, потому что все дела окажутся переделанными; и вот эта минута настала.