- Нет, я не хочу в Гунтерсберг, - заявил мальчик.
- Вот как! Куда же ты хочешь?
- Домой! В Рансдаль!
- В Рансдале ты уже не дома, - сказал Гоэнфельс с холодным спокойствием. - Теперь твой дом - Гунтерсберг.
- Но я хочу уехать! - запротестовал Бернгард. - Я останусь только до тех пор, пока здесь Курт. Как только его каникулы кончатся, я тоже уеду.
- Ну, вот видишь? Он стоит на своем! - тихо сказал Фернштейн своему другу.
- Пожалуйста, оставь нас одних, - сказал тот, пожав плечами, - только на полчаса. Ты уж извини!
- Пойдем, Курт! - и Фернштейн сделал знак сыну, а, уходя из комнаты, озабоченно оглянулся.
- Ну, теперь начнется! Жаль, что я не могу быть здесь, - сказал Курт, когда они вышли за дверь. - Лучше бы дядя Гоэнфельс не удалял меня; меня следует прописывать Бернгарду вместо успокоительных пилюль, когда у него начинается припадок бешенства. Вот когда эти двое сцепятся, такой шум подымется!
- Это что за непочтительные выражения? - заворчал отец. - "Сцепятся"! Твоего закадычного приятеля научат, наконец, уму-разуму, вот что будет!
- Но раньше он разнесет вдребезги пол Гунтерсберга. Дядя Гоэнфельс рассчитывает управиться с ним за полчаса? Пусть попробует! Это не так-то легко.
- Дерзкий мальчишка! - сердито воскликнул отец. - Боюсь, что дело там выйдет серьезное. Гоэнфельс не умеет шутить в таких случаях.
- Он вообще не умеет шутить, - согласился Курт. - С ним я не справился бы, если бы он случайно оказался моим папашей.
- Вот как! Это что-то новое! Теперь уже сынки справляются с отцами! - гневно сказал Фернштейн.
- Не ворчи, папа! Если бы твоим сыном был Бернгард, тебе пришлось бы гораздо хуже. Мной ты можешь быть совершенно доволен, а я очень доволен тобой.
Это вышло так смешно, и при этом мальчик так весело посмотрел на отца, что тот расхохотался. Про себя Карл Фернштейн подумал, что его Курт - чертовски славный малый…
Тем временем в угловой комнате разворачивались события. Гоэнфельс продолжал сидеть, откинувшись в кресле, и заговорил только тогда, когда дверь за ушедшими закрылась.
- Ты знаешь, что я твой дядя и опекун. Чего, собственно, ты думаешь достичь своим ребяческим упрямством? Может быть, ты воображаешь, что я уступлю твоему "не хочу"?
Бернгард ничего не ответил, но стоял, готовый дать отпор; его лицо выражало нечто большее, чем простое мальчишеское упрямство.
Это не ускользнуло от внимания дяди, но он, не придав этому значения, спокойно продолжал:
- Ты будешь жить теперь совсем в других условиях и в другой обстановке и должен помнить об этом. Ты барон Гоэнфельс…
- Нет, я не барон, - грубо и решительно заявил мальчик. - Мой отец отказался от баронского титула, когда ушел отсюда. Он хотел быть свободным человеком, и я хочу того же; его звали просто Иоахимом Гоэнфельсом, а меня зовут Бернгардом Гоэнфельсом.
- Чего хотел твой отец и что сделал - за это он сам и ответит, - спокойно возразил барон, - а ты еще не можешь ничего хотеть, мальчику не предоставляют права решать такие вопросы. Сначала стань взрослым мужчиной, а до тех пор тебе придется еще много учиться. Насколько я знаю, ты отстал во всем, а у нас быть невеждой стыдно… Запомни это!
В его железном спокойствии и твердости было что-то порабощающее, что-то властно требующее повиновения. Вероятно, упрямый мальчик почувствовал это, но именно этого он и не выносил, и уже нарочно стал дразнить дядю.
- Мне незачем больше учиться, - объявил он, вспыхивая, - отец сказал мне, что того, что я знаю и что умею делать, вполне достаточно для нашей свободной жизни в Норвегии. То, чему учат у вас здесь, - не что иное, как ложь и лицемерие. Ваше ученье делает из людей рабов.
- Хорошо выдрессировали! - сказал Гоэнфельс как бы про себя. - Трудную задачу подбросил нам твой отец! Итак, тебе незачем больше учиться? Ты, конечно, гордишься своими крепкими кулаками и непобедимой силой? Но ведь этим обладают все деревенские парни, только они принадлежат у нас к тому большинству, которое должно служить и повиноваться. Кто хочет быть кем-нибудь в жизни, тот должен уметь что-либо делать. Курт Фернштейн знает это и потому хорошо учится, хотя при его энергичном характере ему это дается нелегко; ты же от мужика далеко не уйдешь. Таким образом, когда со временем ты станешь владельцем Гунтерсберга, то окажешься на одном уровне со своими рабочими и, я полагаю, не будешь даже стыдиться этого!
Эти слова и презрительный тон оказали свое действие. Бернгард порывисто поднял голову.
- Что может Курт, то и я могу!
- Так докажи это! Удобный случай для этого у тебя будет. Время покажет, к чему ты имеешь склонность, и какую профессию выберешь, потому что все, чем ты занимался в Рансдале - охота, верховая езда, плаванье в море - в сущности, есть лишь бездельничанье, которым впору заниматься лишь во время отдыха. Конечно, тебе нелегко будет привыкнуть к строгой дисциплине в Ротенбахе; до сих пор ты не знал даже такого слова, но у меня нет времени заниматься твоим воспитанием, и мне придется поручить его другим.
Тон, которым все это было сказано, исключал всякую возможность возражения. Бернгард слушал с недоверчивым изумлением, окаменев от неожиданности. Он едва ли имел какое-то представление о жизни в учебном заведении, но слышал кое-что об этом от Курта и понял, что его хотят лишить безграничной свободы, к которой он привык, что он должен будет учиться, слушаться, подчиняться чужой воле. Этого было достаточно, чтобы привести его в состояние крайнего гнева.
- Ты хочешь запереть меня в школу? - закричал он. - Мне не дадут больше охотиться и плавать в лодке, я целыми днями должен буду сидеть в четырех стенах над книгами как Курт? Ты воображаешь, что я позволю надеть на себя цепи и добровольно войду в клетку, которую ты для меня выбрал?
- Добровольно или нет, но ты покоришься моему решению, - невозмутимо ответил Гоэнфельс.
- Никогда! Ни за что! - Мальчик в бешенстве топнул ногой. - Я не хочу! Ты подчиняешь себе всех, кто попадет тебе в руки, я знаю это от отца. Ты и его хотел поработить, но он разорвал оковы и швырнул их тебе под ноги, так и я сделаю! Он ненавидел тебя, ненавидел всех вас и страну, где родился, и он был прав!..
- Замолчи! Довольно! - с угрозой перебил его дядя. - Если бы я не знал, что ты повторяешь слова отца, я выбил бы из тебя эти безрассудные речи; теперь же я только говорю тебе, что со мной они неуместны. Ты теперь на моем попечении, берегись!
Но Бернгард презрительно расхохотался.
- Ты прибьешь меня, если я сию же минуту не стану просить прощения? Попробуй! Не подходи ко мне! - крикнул он вне себя. - Не трогай меня! Если ты только поднимешь руку, то я…
- Что же ты сделаешь? - спросил Гоэнфельс, приближаясь к нему, но Бернгард отскочил и вспрыгнул на подоконник раскрытого окна.
- Я спрыгну вниз! Клянусь Богом, я это сделаю!
Это было то самое окно, на котором Курт недавно показывал свое искусство лазить. Влезть и спуститься вниз, уже было смелым фокусом, прыжок же с этой высоты на вымощенный камнем двор грозил смертью или увечьем. Произнося свою угрозу, мальчик не шутил, это было очевидно. Он стоял на подоконнике со сжатыми кулаками, с выражением решимости в глазах. Стоило сделать к нему один шаг, и он исполнил бы свою угрозу. Гоэнфельс не сделал этого шага. На его лице не дрогнул ни один мускул; он строго посмотрел на племянника, как укротитель на пойманного зверя, и сказал ледяным тоном:
- Прыгай!
Бернгард, очевидно, не ожидал этого и растерянно посмотрел на дядю.
А тот продолжал тем же тоном:
- Может быть, ты думаешь испугать меня своим воображаемым геройством? Если ты поломаешь себе руки и ноги о камни и останешься на всю жизнь жалким калекой, это - твое дело. Я тебе не мешаю.
Взгляд мальчика скользнул вниз, во двор. Вероятно, теперь он убедился, что так оно и будет, а о таком исходе он вовсе не думал, когда готовился выпрыгнуть из окна.
- Сойди с подоконника, - сказал Гоэнфельс. - Как видишь, такими угрозами и выходками от меня ничего не добьешься. Или ты, может быть, хочешь подражать своему отцу?
Бернгард одним прыжком очутился в комнате и остановился перед дядей в вызывающей позе.
- Не смей ничего говорить против отца! - гневно закричал он. - Я не потерплю этого! Он умер, умер, как свободный человек на свободной земле!
- И от собственной руки, - прибавил Гоэнфельс.
Бернгард невольно замолчал. Очевидно, он не понял еще значения этих слов, но почувствовал в них что-то зловещее.
- Ну да! Мы были на охоте, он держал ружье в руке, вдруг оно выстрелило, и таким образом случилось несчастье.
- Это не был несчастный случай, - сказал барон с резким ударением, - это было самоубийство.
- Это неправда! Это ложь! - с гневным криком вырвалось мальчика. - С ним никого не было! Гаральд нашел его уже мертвым!..
- Нет, Гаральд Торвик был свидетелем. Он вышел из чащи неожиданно для твоего отца и видел, как тот, уперев ружье в землю, приставил дуло к груди; не успел молодой человек подбежать, как грянул выстрел, а когда Гаральд позвал тебя, все уже было кончено.
Действие этих слов было страшным. Несколько секунд Бернгард стоял, не двигаясь с выражением крайнего ужаса в застывших глазах, но потом всеми силами восстал против того, что казалось ему невозможным, немыслимым.
- Это не может быть правдой! Ты хочешь запугать меня! Гаральд сказал мне, что это был несчастный случай.
Невыразимая тоска слышалась в этом крике, во взгляде, который, казалось, требовал, чтобы дядя взял свои слова обратно, но Гоэнфельс мрачно покачал головой.