Я не обращаю на него внимания и начинаю идти. Мимо с громким свистом и запоздалым порывом холодного воздуха проезжает автомобиль. Он выходит из машины и начинает задабривать меня, умолять и что-то приказывать. Затем пытается затащить меня в салон. Он хватает рукой мое запястье и заталкивает меня в дверь. Я наступаю ему на ногу, вырываюсь из его хватки и затем, - прежде чем сама понимаю, что собираюсь сделать, - ударяю его в челюсть. Мой кулак сам сжимается и дергается, соединяясь с его щекой. Он отшатывается, скорее от удивления, чем от боли. Моя рука зудит. Мне плевать.
- Каков Божий план теперь, папочка? Почему? Почему он допустил это? Скажи мне, папочка! Скажи! - я бью кулаками по его спине.
Он хватает меня за руки.
- Остановись, Грей. Стой. СТОЙ! Я не знаю! Я не... я не знаю. Просто залезай в машину, и мы поговорим.
Я высвобождаю руки.
- Я не хочу об этом говорить. Просто оставь меня, - спокойно произношу я. Слишком спокойно. - Просто... оставь меня в покое.
И... он оставляет меня. Он уезжает, оставив меня на обочине, неизвестно где. В этот момент я ненавижу его. Я не думала, что он просто оставит меня здесь, даже когда я вышла из машины. Еще один всхлип вырывается из моей груди, затем еще один, и вот я снова реву. Мои ноги проходят мили очень медленно, так медленно. В конце концов я звоню Дэвин, своей самой близкой подруге, и она приезжает за мной.
Она мой самый близкий друг, не считая мамы.
Которая умерла. Это снова причиняет мне боль.
Я забираюсь в машину Дэвин и облокачиваюсь на приборную панель.
- Она, она, она умерла, Дэвин. Ее нет. Мамочка умерла.
- Милая, мне так жаль. Мне так жаль, Грей, - она выключает радио и съезжает с обочины, обратно на шоссе, вдаль от Медицинского Центра Джорджии, туда, где мы живем.
Дэвин дает мне выплакаться, и потом начинает говорить.
- Почему ты шла вдоль шоссе? - у Дэвин идеальный акцент южной красотки. Она бережет его, как мне кажется. Я всегда старалась звучать не как деревенщина из центра Джорджии, но родное произношение иногда дает о себе знать.
- Я поругалась с папой. Он... он всегда старается брать на себя всё. Понимаешь? Всё, всё время. Я больше не могу так жить. Не могу. Всё должно быть так, как он хочет. Даже если мы поссорились, он контролирует всё, что я делаю, что говорю, что чувствую, - я шмыгаю носом. - Мне... мне кажется, я ненавижу его, Дэв. Ненавижу. Я знаю, он мой отец и я должна его любить, но он просто... урод.
- Я не знаю, что тебе сказать, Грей. Из всего, что ты рассказала, выходит, что он таки урод, - она оглядывается, меняя полосу, и одаряет меня сочувственной улыбкой. - Не хочешь пожить у меня немного? Родители не станут возражать.
- А можно?
- Давай заберем твои вещи, - предлагает Дэвин, стараясь быть веселой.
Папа закрылся у себя в кабинете. Это о многом мне говорит; он никогда, никогда не закрывает дверь в свой кабинет, только если он действительно расстроен или погружен в молитвы.
Я собираю одежду и принадлежности в сумку, забираю спортивную сумку с вещами для танцев и деньги, оставшиеся от пособия, из тайника в ящике стола. Я оглядываю комнату, и мне кажется, будто я в ней последний раз. Я импульсивно хватаю айпод, лежащий на столе, и зарядник для телефона. Я возвращаюсь к шкафу и складываю всю оставшуюся одежду в чемодан, белье, платья, юбки, блузки, туфли, босоножки, засовываю всё это в мой чемодан марки Самсонайт, пока он не переполнен так, что мне приходится сесть на него, чтобы он закрылся. Я планировала собраться более тщательно, но по какой-то причине, я не знаю, момент настал. Это конец.
Я собираю все плакаты с танцорами со стен комнаты, афиши бродвейских постановок из путешествия в Нью-Йорк, в которое мы с мамой ездили на мое шестнадцатилетие... кажется, будто все это было в подростковом возрасте. Это комната ребенка. Маленькой девочки. В углу даже висит полка с куклами из детства, нарядно разодетыми и сидящими в ряд.
Оглядываю всё в последний раз. Наше с мамой фото в рамке, где мы на Таймс-сквер, отправляется в сумку. Она на нем такая счастливая, как и я. Эта поездка была вдохновлена моей любовью к танцам.
С сумкой для танцев на плече я тащу чемодан вниз по лестнице. Колесики стучат по ступенькам, пока я не оказываюсь внизу. Входная дверь прямо передо мной, а закрытые французские двери в папин кабинет слева от меня. Одна из них раскрывается и показывается папа, с покрасневшими глазами и осунувшимся лицом.
- Куда ты направилась, Грей? - его голос охрип.
- К Дэвин, - я держу в руках письмо из Университета Южной Калифорнии, конверт с назначением мне комнаты в общежитии, информацией для первокурсников и инструкции по въезду. - А потом в Лос-Анджелес. На следующей неделе я еду в колледж.
- Нет, ты не едешь. Мы семья. Нам нужно держаться вместе в это трудное время, - он пытается подойти ближе, но я отхожу назад. - Твоя мама только что умерла, Грей. Ты не можешь уехать сейчас.
Я раздраженно смеюсь с недоверием:
- Я знаю, что она умерла. Я была там! Я видела... видела, как она умирает. Я должна... должна выбраться отсюда. Я не могу здесь оставаться. Я не останусь здесь. Это место не для меня.
- Грей, постой. Ты моя дочь. Я люблю тебя. Пожалуйста... не уезжай, - в его глазах слезы. То, что он плачет, не отменяет тот факт, что я ненавижу его.
- Если бы ты так уж меня любил, почему ты оставил меня посреди шоссе? - я знаю, что это несправедливо, но мне плевать.
- Ты отказалась вернуться в машину! Что я должен был сделать? Ты ударила меня! - он облокачивается спиной на закрытую дверь, откинув голову. Слеза катится по его щеке. - Она была моей женой, Грей. Мы были вместе с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Я потерял ее.
Я закидываю голову, стараясь не заплакать.
- Я знаю, папа. Я знаю.
- Так останься. Пожалуйста, останься.
- Нет. Я... не могу. Я просто не могу, - я кручу в руках ремень моей фиолетовой сумки от Веры Брэдли.
- Почему не можешь?
Я качаю головой:
- Я просто не могу. Ты не понимаешь меня. Ты ничего не знаешь обо мне. Я знаю, что она была твоей женой, и я знаю, что тебе так же больно, как и мне. Но... без нее я не знаю, что делать. Вся семья держалась на ней. Без нее... мы просто два разных человека, которые не понимают друг друга.
Он растерян.
- Но... Грей... ты моя дочь. Конечно же, я понимаю тебя.
- Тогда почему я люблю танцевать?
Похоже, вопрос его озадачил.
- Потому что ты девочка. Девочки любят танцевать. Это просто такой период.
Я не могу не рассмеяться.
- Боже, папа. Какой ты идиот. Потому что я девочка? Серьезно? - я с отвращением вздыхаю и закидываю сумку обратно на плечо. - Вот об этом я и говорю. Ты не понимаешь элементарных вещей обо мне. Я точно такая же, какой была мамочка, пока не вышла за тебя. Ты знаешь об этом. И это во мне тебя и беспокоит. Она была свободной и неистовой танцовщицей, она вышла за тебя замуж и изменилась ради тебя. Я на такое не пойду. Это был ее выбор, и это нормально. Для нее. Но это не мой выбор. Я не хочу быть женой пастора, папа. Я не стану ходить на молитвенные собрания каждую среду, стоять по две службы утром в воскресенье и по понедельникам, и на занятия Библией для женщин по четвергам. Это не моя жизнь. Мне даже не нравится церковь. Никогда не нравилась.
Я даю себе высказаться, и затем применяю тяжелую артиллерию:
- Я не верю в Бога.
Папа сворачивает губы в ужасе:
- Грей, ты сама не понимаешь, что ты говоришь. Ты расстроена. Это можно понять, но нельзя говорить такое.
Я хочу завопить от бессилия:
- Папа, да, я расстроена, но я точно знаю, о чем говорю. Это то, что мне хотелось сказать годами. Я просто не говорила, потому что не хотела расстраивать маму. Я не хочу ругаться. Я, фактически, взрослый человек, и мне... мне больше нечего терять.
- Грей, тебе восемнадцать. Ты думаешь, что ты уже взрослая, но это не так. Ты не работала в своей жизни ни дня. Твоя одежда, твои занятия танцами, твои походы в салон красоты, всё, всё это оплачено благодаря щедрости прихожан... церковью, которую я построил сам. Я начинал свою работу в кафе в 1975-ом. Ты и дня не проживешь самостоятельно.
Зря он это сказал.
- Ну, тогда смотри, - я поднимаю чемодан, вытаскиваю ручку, ставлю его на колеса, кряхтя, так как его вес почти превосходит мой.
Папа подходит к входной двери.
- Ты не уйдешь, Грей.
- Уйди с дороги, папа.
- Нет, - он скрещивает руки на груди.
Я ставлю чемодан на колесики и вытираю лоб тыльной стороной ладони.
- Просто дай мне уйти.
- Нет, - он вспыхивает, похоже, в готовности противостоять мне. - Ты не поедешь в этот Вавилон. Лос-Анджелес - обитель этих... этих... проституток и гомосексуалистов. Ты туда не поедешь. Ты никуда не поедешь.
- Папа, будь разумен, - я пытаюсь его задобрить. - Пожалуйста. Я знаю, что это то, чего я хочу с тех самых пор, как мамочка заболела.
- Ты никуда не едешь. Это окончательно.
И я кричу, вою в ярости:
- Боже, какой же ты упертый, черт побери!
Я хочу ошарашить его своей грубостью; я не люблю материться, но я хочу его разозлить.
- Просто уйди с дороги!
Я отпихиваю его, и он двигается с места. Я высокая и сильная, благодаря танцам. Он отшатывается, и я распахиваю дверь так сильно, что она ударяется о стену, трескается штукатурка и фотография в рамке с мамой и папой в молодости падает на пол.
Он подбирает фотографию и загораживает проход.:
- Грей... пожалуйста. Не бросай меня.