Легкой походкой следуя рядом с доктором Фи к ресторану, что находился в двух кварталах, Мэй чувствовала взгляды, которые бросали на нее из проезжающих мимо экипажей. Когда с ними поравнялась пекарская повозка, от теплого дрожжевого запаха свежеиспеченного хлеба у нее еще сильнее закружилась голова. К тому времени как они оказались на углу улиц Грант и Буш, она уже хихикала, сама не зная над чем. Ресторан назывался "Ле Пуле", и рядом с дверью красовалась вывеска "Лучший на свете обед за доллар", а ниже, чуть мельче, было выведено: "Отличная еда - и конфиденциальность". Доктор Фи обнял ее за талию и провел через обеденный зал, с застеленными льняными скатертями столами, изящной посудой и хрустальными канделябрами, прямо к лифту, который находился в дальнем углу. На третьем этаже лифтер отодвинул железную решетку кабины, и официант во фраке проводил их в красиво оформленную приватную обеденную залу, заднюю стену которой закрывала портьера.
Они не сказали друг другу ни слова с тех пор, как зашли в ресторан. Пока доктор Фи заказывал две бутылки сухого шампанского, коктейли из креветок и еще несколько блюд для ланча, Мэй заглянула за портьеру. У нее замерло сердце. Ее взору открылась спальня с большой медной кроватью под атласным покрывалом. Она опустила портьеру и села на стул с высокой спинкой, расправляя юбки.
Лицо дантиста окутало выражение растерянности, как внезапный туман окутывает рыбацкую гавань. Когда официант вернулся с шампанским и едой, они чокнулись бокалами. Мэй чувствовала себя актрисой на сцене. И это сознание вкупе с шампанским и опийной анестезией придали ей храбрости.
Подцепив розовую креветку изящной коктейльной вилкой, она исполнила дебютную версию того самого танца с фазаном, который посчастливилось наблюдать Моррисону в тот первый вечер в Шаньхайгуане. Эффект, произведенный на доктора Фи, был сногсшибательным. Не размениваясь на комплименты и прелюдию, он уложил ее на розовую плюшевую кушетку, раздвинул ей ноги и просунул руку в штанишки. Когда его пальцы нащупали влажную мякоть, он усмехнулся. Она позволила ему раздеть себя, хотя так нервничала, что даже дрожала. Когда он уже порядком поработал пальцами - куда более искусно, нежели Томми, - она была едва ли не в обморочном состоянии блаженства. Правда, при виде того, как он расстегивает свои брюки и достает красный и набухший член, ей стало страшно. Но он показал ей, как ловко входит это чудовище в ее рот, а потом и во влагалище. Поначалу было больно, но она ни за что на свете не остановила бы его. Никогда еще она не чувствовала себя такой взрослой и могущественной.
Моррисон вдруг встрепенулся:
- Сколько же лет тебе было, Мэй?
- Только что исполнилось четырнадцать.
- Да он же воспользовался тобой. Ты была совсем ребенком! - Журналист задыхался от возмущения и замешательства.
- Он сделал из меня женщину, - пожала плечами Мэй. - Я была готова. И хотела этого. Есть вещи, которые я не смогла бы освоить самостоятельно и даже с помощью Томми. - Она положила руку ему на живот и в следующее мгновение спустилась ниже. - Кажется, ты возбудился от моего рассказа не меньше моего.
Хотя и оскорбленный услышанным, он не стал сопротивляться, когда она взяла его руку и положила себе между ног.
- Чувствуешь?
Провожая Мэй, Моррисон был как в тумане. Когда в лобби к нему подошел консьерж с телеграммой, он сунул ее в карман, чтобы прочитать потом.
Он чувствовал себя султаном Шахрияром из "Тысячи и одной ночи". Только вот сказки его Шахерезады не были вымыслом. Вот уж поистине "Любопытное и неизвестное". Моррисон был из тех, кто привык к ясной мысли и твердым оценкам. Мэй Перкинс презирала и то и другое. Она провоцировала его своей раскованностью, при этом возбуждая до умопомрачения. История с дантистом глубоко взволновала Моррисона. За время его непродолжительной медицинской практики ему доводилось сталкиваться с молоденькими пациентками, которые соблазняли его своим очарованием и продажностью, но он никогда не переступал черту. Ему был омерзителен этот щеголь Фи с его набриолиненными усами. В то же время его поражало хладнокровие, с каким Мэй пересказывала эту историю, как и все прочие, с тем же Цеппелином, Иганом и Смитом. Это было странное сочетание - холодной крови и горячей страсти, - хотя он был вынужден признать, что ему самому это не чуждо.
Моррисон находился в таком состоянии, что, направляясь в клуб "Тяньцзинь", едва не угодил под колеса тележки с нечистотами. Мусорщик резко вильнул в сторону и врезался прямо в кули, который нес на шесте тушки цыплят. Дерьмо и мясо смешались в кучу. Смерть и экскременты - вот чем заканчивался земной путь плоти. Моррисон поспешил уйти, осыпаемый проклятиями и унося на своих ботинках грязную жижу, которая еще вчера была мягким снежком.
Дюма и Мензис, ожидавшие его в бильярдной, уставились на него в ужасе. Моррисон даже не догадывался о том, который час. Когда же он объяснил, хотя и весьма расплывчато, причину своего опоздания, его коллеги обменялись многозначительными взглядами.
Когда все трое вошли в обеденный зал, знакомые бросились поздравлять Моррисона с величайшим успехом "Таймс": первой беспроводной депешей, отправленной из зоны боевых действий. Джеймс все-таки сделал это. Разумеется, всем была интересна его, Моррисона, оценка ситуации. Смогут ли все-таки японцы прорвать кольцо русских войск, как он предсказывал? И каковы шансы других корреспондентов попасть на фронт? Пока Моррисон вещал на волнующую тему, Дюма и Мензис стояли рядом и, как подобает свите, демонстрировали должный интерес и натужные улыбки.
Уже за столом Моррисон небрежно заметил, как будто его вовсе не тронуло всеобщее внимание:
- Профессиональный риск журналиста как охотника и собирателя новостей заключается в том, что все воспринимают его как кладовщика информации, обязанного выдавать ее по первому требованию.
- А ты пользуешься большим спросом, - ответил Мензис и неловко добавил: - Как всегда. И даже больше. Из-за этой войны и всего остального.
Моррисон кивнул. Усилиями воли и дисциплины он заставил себя поддерживать тему войны до самого бланманже.
- Мы увидим тебя завтра вечером? - спросил Дюма, когда мужчины вышли из клуба и остановились у выстроившихся в ряд рикш.
Любительская театральная труппа Тяньцзиня собиралась давать постановку "Дворцовой стражи", в которой у миссис Дюма, вернувшейся в Китай, была небольшая роль. В рамках кампании примирения с супругой Дюма пообещал ей привести в зал своих друзей, которые гарантировали бы бурные аплодисменты на поклонах. Миссис Дюма выразила особое пожелание видеть в числе приглашенных доктора Моррисона.
Моррисон совсем забыл об этом.
- Конечно. Увидимся в театре. - Его следующее свидание с Мэй было назначено на завтрашнее утро.
Он спал плохо и часто вздрагивал во сне. Ему снилось, что он снова в осаде, только на этот раз украшенные кисточками копья "боксеров" напоминали не что иное, как гигантские стоматологические зонды.
Глава, в которой Моррисон обнаруживает у себя много общего с фармацевтом из Альмеды, сыном богатейшего в мире человека и конгрессменом из Теннесси, после чего портит постельное белье
Мэй появилась в отеле "Астор Хаус" с изящной корзинкой в руке. В ней были аккуратно сложены стопки писем, любовно перевязанные широкими лентами из розового атласа.
Она достала одну стопку, развязала бант и высыпала конверты на стол, после чего выбрала один и прочитала вслух письмо. Потом была следующая пачка писем. И еще одна. Ленты ложились на стол рядами, похожие на аксельбанты.
И вышло так, что Моррисон, разрываясь между отвращением и любопытством, выслушал еще немало соблазнительных и волнующих историй. Он узнал о преданном и вечном женихе Джордже Бью, фармацевте из Альмеды, который мечтал разбогатеть на разведении бельгийских зайцев, называл Мэй "моя маленькая и единственная возлюбленная" и писал каждый день даже после того, как она разорвала все три помолвки, и игнорируя насмешки со стороны конкурирующих последователей ("Бедный Джордж, из его теста слепили торт", - жестоко заметил один из них).
Также он услышал о легком флирте в котильонах и пикниках с морскими офицерами Эдгаром и Уолтоном и еще о том, как она занималась любовью в душистых, залитых лунным светом апельсиновых рощах за старинным Флоридским фортом с деканом юридического факультета из Провиденса Роудом Айлендом. Как летом играла в гольф с судьей Фредом Клифтом, с которым спала семь месяцев, а зимой каталась на коньках с Бобби Мейном (роман с ним длился пять месяцев).
- Я бросила Бобби, потому что он слишком много пил. Терпеть не могу, когда мужчина дышит перегаром после виски, - объяснила она.
- В самом деле. Дышал бы, по крайней мере, шампанским, - сострил Моррисон. - Так у тебя здесь целый каталог, - добавил он. - Неудивительно, что женщины преуспевают в беллетристике, а не в журналистике.
- О, это ведь не вымысел. Здесь все чистая правда, милый.
- Я просто хотел сказать, - запинаясь, произнес он, - что ни один редактор не втиснул бы тебя в рамки репортажа из шестисот слов.