Но наслаждаться лицезрением друга Кунгурцеву никак не удавалось. Великий киношник требовал слишком много внимания, прежде всего тем, что ничего не требовал, от всего отказывался и умолял не замечать его. Прижимая худые руки к груди, он заклинал не наливать ему - не пьет, давление, ишемия, не подкладывать на тарелку - воробьиный желудок не вмещает пищи. Приходилось упрашивать, улещивать, чуть не в ногах валяться: "Попробуйте хоть омулька, особого копчения, с душком!" Долго ломается, вопит: "Куда столько? Вы злодей!" - потом со вкусом съедает, неумеренно хвалит и взывает к администратору Бурыге, который с набитым ртом кивает и пучит воловьи глаза. А ты принимаешься сызнова: "Грибочки собственного засола, вы обязаны попробовать!" Опять долгое сопротивление, затем энергичная работа худых челюстей: "Божественно!.." - "А теперь пирожка с капустой, этот кусочек прямо на вас смотрит!" - ну как с маленьким. И главное - он все ел, да и пил, как вскоре выяснилось, не хуже людей. С ужасом отказавшись от домашней перцовки - в разведенный медицинский спирт брошен стручок крепкого болгарского перца, он с видом пай-мальчика подливал себе вишневки безобидного красного цвета, но в том же серьезном градусе.
У Кунгурцева мелькнула недобрая мысль, что настойка уложит режиссера на лопатки и они поедут на реку своей компанией. Но этот худенький, или, как сказала бы теща, бескишечный, человек обладал завидной выносливостью. Он не пьянел, но все добрел, лучился и как-то странно увеличивался в объеме, поглощая все, что не было им. Маленький, хрупкий, со слабым сиповатым голосом, он подчинил себе застолье. Кажется, у Чехова встречается мысль, что на сцене короля играют окружающие, воздавая ему королевские почести. Администратор Бурыга, отрываясь от насыщения, и Леночка, клевавшая как птичка, тоже "играли" короля, причем у Леночки это шло вовсе не от ассистентского подобострастия - от преклонения перед мастером, который к тому же был ее учителем. В свои игры они замешали сперва детей, а потом и взрослых участников застолья. И теперь уже короля "играли" все, и он, сам того не желая, возвысился и распространился. Кунгурцева как хозяина радовало, что гостю оказан почет, но ему стало не хватать Пути. Тот был неважным придворным и предпочел уйти в тень.
Устав от челюстной работы, администратор Бурыга шумно вздохнул и во всеуслышание объявил, что Байкал гибнет.
- Почему? - всплеснул худыми руками режиссер.
- Разрешили возить нефть баржами, а при заливке определенный процент неизбежно попадает в воду. А Байкал - замкнутый водоем.
- Сколько я себя помню, - заметил Кунгурцев, - Байкал всегда погибал. Да ведь не погиб.
- Его спасли в кино, - со смехом сказал Путя. - Помните, чем кончается фильм "У озера"? Стаканчиком чистой, как слеза ребенка, байкальской воды.
- На целлюлозном комбинате и сейчас угощают такой водичкой, - заметила Леночка.
- Только приезжих, - сказала молчавшая до сих пор Вера Дмитриевна, - местных на туфту не возьмешь.
- Сколько я себя помню, - повторил Кунгурцев, которому не нравился этот разговор, - Байкал всегда погибал, а вон - даже омуль восстановился.
- Тоже мне омуль! - сказал Путя. - Настоящий омуль жиром плавится.
- Байкалу ничего не будет, - неожиданно отчетливым, ясным голосом произнес режиссер, словно читал по книге. - Всю нефть унесет Ангара. Заливка барж будет производиться ниже ее истока.
- А как же со сливом нефти, или там не происходит утечки? - вмешалась Марья Петровна.
Ей-то чего было встревать? Вопрос повис в воздухе. Режиссер прикрыл глаза, после каждого усилия жизни ему требовалось некоторое время на восстановление. Сам Кунгурцев не был в курсе проблемы, а всезнайка Путя сидел с пустым, отсутствующим лицом. И тут Кунгурцев понял, как трудно жил его друг последнее время. В мучительной раздвоенности, душевном смятении, в постоянной лжи, а ее не избежать, как бы чисто ни вести дело, ведь умолчание та же ложь, он терял себя, свой широкий, жадный интерес к жизни; видно, и не читал ничего и, разумеется, отстал, он-то, привыкший быть всегда на острие событий. Бедный, бедный Путя! Тяжело поворачивать дышло судьбы на старости лет. И Кунгурцеву захотелось сделать для Пути что-то хорошее, доброе, немедленно сделать. Он приподнялся и громко:
- Вера Дмитриевна, за ваше здоровье!
Она удивленно вскинула брови, слегка поклонилась ему и отпила немного вина. Кунгурцев хватил свою рюмку единым духом и со стуком поставил на стол.
Ловя маринованный масленок вилкой, Кунгурцев увидел Путино лицо, выражавшее не простую дружескую благодарность за внимание, оказанное его жене, а что-то весьма дрянное: какую-то рабью преданность. "Хочешь - залаю? Хочешь - к ногам подползу? Велишь - убью!" - такую вот низкую готовность прочел он на искаженном уродливой гримасой благодарности лице Пути. И было это - как смертный приговор Липочке. Лучше бы не вылезать ему со своим тостом. Тем более что Вера Дмитриевна не приняла его подачку. Безразлично ей, что ли, отношение Кунгурцева, или это какая-то душевная тупость, черствость ли, что еще хуже, презрительная самоуверенность? Но Алешка!.. Продался со всеми потрохами за один любезный жест в сторону его жены. Не бывало такого между ними. Они все принимали друг от друга как должное, без благодарности, да и без обиды. Докатились, нечего сказать!..
Кунгурцев помрачнел, отключился от происходящего, забыл о своих обязанностях хозяина. Когда же вновь вплыл в действительность, то услышал, как захмелевшая Леночка втолковывала что-то через стол трезвой и невозмутимой Вере Дмитриевне:
- Он так много видел!.. Где только не бывал!.. Все величайшие события истории прошли перед ним. Он снимал Первую мировую войну. Временное правительство, штурм Перекопа, приезд Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд в Москву. Он снимал убийство Распутина…
- А Голгофу он не снимал? - спросила Вера Дмитриевна.
"А она злая!" - подумал Кунгурцев.
- Нет. Это событие потом преувеличили. А он в это время снимал Тиберия на Капри, - без запинки ответила Леночка.
"Молодец, девочка! Хорошо отбрила!" - одобрил Кунгурцев.
- Он видел столько великого, что стал ценить лишь простую жизнь, - продолжала Леночка. - Он говорит, что настоящий второй план есть только у повседневности.
"Ай да старик!" - восхитился Кунгурцев.
После изобильной закуски и грибных щей с пирогами от котлет все дружно отказались. Попили смородинного киселя с медовыми коржиками, и Путя пустил в потолок пробку от шампанского.
- Теперь я понял, что такое сибирское гостеприимство, - сказал режиссер, чокаясь с Кунгурцевым.
"Э, милый, побывал бы у нас раньше - ты бы действительно понял, что такое сибирское гостеприимство, узнал бы, каким сладким может быть каждый кусок, когда его напутствуют ласковым уместным словом! Натрескаться, как Бурыга, можно в любой столовке, а настоящее застолье - тонкое искусство, которым мало кто владеет. Была у нас одна, что владела и заставляла всех плясать под свою веселую дудочку. Люди брюха набивали, а за плечами у них крылышки отрастали, каждый вставал из-за стола обласканный, уваженный, подобревший и даже тяжести от наших сытных блюд не чувствовал. И все были - как с одного корабля. А здесь всяк своему нраву служит. Один вон рыгает, прикрываясь для вида толстой рукой, другая тень на плетень наводит, третья вовсе отсутствует, главный гость дремлет, а хозяйка радуется, что котлеты остались и не надо на ужин горячего готовить, сам же хозяин растекся, как дерьмо в оттепель. Да, есть еще Друг дома, продавшийся со всеми потрохами за лживый тост. Ну да ладно, могло и еще хуже быть…"
Заметив, что он погрустнел, Марья Петровна улучила минуту и шепнула ему на ухо:
- Наш гость от тебя в восторге. Наконец, говорит, увидел настоящего сибиряка!
"Слабак я, а не сибиряк", - подумал Кунгурцев.
Сборы в лес были по преимуществу мужским делом, и тут особенно блистал Путя. Сказывался навык заядлого путешественника, охотника и рыбака. Но сегодня он превзошел самого себя. Все так и горело у него в руках. Женщины еще возились на кухне с судками, мисками и кастрюльками, а он уже упаковал и погрузил в машину одеяла, подушки, посуду, термосы с кофе, складные металлические стульца, полиэтиленовый мешок с костями для Ромки и "тысячу мелочей", необходимых для ночного лагеря в тайге.
Наконец все было собрано, и первая партия в составе водителя (он почему-то стал называть себя "драйвером" - от избытка восторга, что ли?), Веры Дмитриевны, московских гостей и Кунгурцева отправилась в путь. Им надлежало заехать сперва на пристань и взять из лодочного сарая палатку и надувную резиновую лодку. В последний миг из подъезда выметнулся с воем Ромка и зацарапал передними лапами в боковое стекло, умоляя взять его с собой. Сидевший впереди Кунгурцев открыл дверцу и взял его к себе на колени, трогательно худого и легкого. Пес дрожал и поскуливал, потрясенный невиданным предательством хозяина.
"Драйвер" Путя повез их почему-то дальним путем, мимо больницы, где работала Марья Петровна, нового кинотеатра и строящегося бассейна. Кунгурцев хотел было указать другу на его ошибку, но сообразил, что Путя нарочно избрал окольный маршрут, дабы показать москвичам кунгурцевские владения с самой выгодной стороны. Путя так ловко маневрировал, что несколько раз им открылись в очень выгодных ракурсах и здания заводских цехов, и заводоуправление, и новая проходная.