Пока он искал в интернете информацию для статьи о второй поправке к Конституции США, я испекла лимонный пирог с кремом. Сегодня он уже не такой незнакомец, каким был вчера. Скорее симпатичный новый друг, и временами мне даже удавалось уловить в нем отражение моего прежнего мальчика: например, когда я выкладывала в пирог начинку, а он наклонился и смотрел, что я делаю, мне через плечо, или когда сердился, что компьютер слишком долго загружается, или когда глядел в окно на пургу, будто размышляя, пойти ли ему покататься на коньках или на санках.
Но в общем и целом, того маленького мальчика больше нет.
Ощущение такое, словно он умер, но его смерть не сопровождается печалью.
Словно он умер, а я не заметила его смерти.
Или даже будто я, его мать, была сообщником его смерти.
Все эти годы, на протяжении которых я его кормила и баюкала, устраивала вечеринки на дни рождения - торты со свечками, число которых росло с каждым годом, пока пляшущие огоньки не захватили всю поверхность торта, - возила на соревнования по легкой атлетике, репетиции, футбол, все эти годы я вводила его во взрослую жизнь. Вела к собственному забвению. К моему выходу из употребления.
Запланированный выход из употребления.
Мне было за двадцать, когда я впервые услышала это выражение. Один кассир из "Комьюнити букс", пытаясь зарядить в кассовый аппарат новый рулон, произнес эту фразу, показывая мне старый рулон, последний метр которого был испещрен синими полосами.
- Запланированный выход из употребления, - сказал он. - Они закрепляют рулон таким образом, чтобы его заменяли до того, как кончится лента.
В последующие несколько дней мне повсюду мерещился запланированный выход из употребления. Предусмотренный преждевременный выход из строя. Ручки с наполовину наполненными стержнями. Бутылки с кетчупом, из которых последнюю треть содержимого вытряхнуть невозможно. Я поняла, что все производство налажено таким образом, чтобы сократить срок годности продукта, или так, чтобы его последняя часть была бесполезной, служа лишь напоминанием о том, что пора купить новый ему на замену, - вещи намеренно выходят из строя раньше, чем полностью отработают свой потенциал. А потом я забыла обо всех этих запланированных сбоях - до сегодняшнего дня, когда увидела на раковине в ванной комнате бритву Чада рядом с бритвой его отца.
Но так и должно быть. Разве не это же самое я говорила Сью? Функция родителей и заключается в том, чтобы направлять ребенка до того момента, когда он перестанет в них нуждаться. И в то же время мне казалось, что дело не только в этом. Что дело именно во мне. В тепле его маленького тельца рядом с моим, когда я читала ему сказки. В удовольствии, с каким я заворачивала его в полотенце после купания. В ощущениях, вызванных маленьким личиком, тыкающимся в мою шею.
Но нет.
Дело все-таки было в нем, и благодаря тому, что я успешно справилась со своей ролью, теперь он - мужчина, сгребающий на кухне все мои фишки в свою сторону.
Утром Чад спросил:
- Мам, а ты разве больше не ходишь на работу?
Он вышел из своей комнаты в голубых боксерских трусах и футболке с надписью "Университет Беркли". В сером освещении коридора я увидела, что у него безукоризненная кожа за исключением красной отметины от подушки вдоль щеки. Его волосы с вкраплениями более светлых прядей сейчас стали темнее, чем летом, когда они выгорают на солнце, не говоря уже о раннем детстве, когда его головку покрывали золотистые локоны. Долгое время я не могла найти в себе достаточно мужества, чтобы состричь эти локоны. Пока Джон не заявил: "Шерри, нельзя позволять людям принимать его за девочку, когда он пойдет в детский сад". Он был прав. Чада всегда принимали за девочку, очень красивую девочку в мальчиковой одежде. Но, когда я впервые стригла его волосы, когда я на кухне с ножницами в руках колдовала над его кудряшками, клянусь, я слышала неземную музыку - Гендель, Бах, Моцарт, - возможно, звучавшую откуда-то с улицы из проезжавшей мимо машины.
- Я имею в виду, разве тебе сегодня не надо куда-нибудь идти?
Я ответила, что вообще-то не надо, что я взяла несколько дней отпуска, чтобы провести их с ним. Сью вела за меня уроки в классах. У меня отпуск. Так что никаких проблем.
- Как мило с твоей стороны, - ответил он. - Но, честно говоря, мам, я надеялся немного побыть в одиночестве. Ну, ты же знаешь, что такое жить в общежитии. Я прямо спал и видел, как весь дом будет в моем распоряжении, хоть на каникулы.
- Конечно, - сказала я. - Я понимаю. Мне и самой не повредит заглянуть на работу. Там всегда найдется, чем заняться.
Нет, конечно, мне не повредит. Я в состоянии понять. И все же я не могла удержаться от вопроса:
- Что ты будешь здесь делать один?
- Смотреть убогий телик, - ответил он, улыбаясь. - Играть в солитер.
Я приняла душ. Оделась. Села в машину. На самом деле я не испытывала никакого желания ехать на работу, но, очутившись за рулем, поняла, что больше мне деваться некуда.
- Что это ты явилась? - спросила Бет, когда я вошла. - Мы думали, ты сегодня дома.
Что промелькнуло на ее лице - удивление или досада?
В кабинете стояла тишина, как и всегда поздним утром. Почему же меня посетило странное чувство, что я здесь мешаю? Во мне родилось ощущение, будто я превратилась в привидение, некий дух, оставшийся здесь после того, как меня не стало, и вот он бродит вокруг, хотя все уже перестали обо мне скорбеть и приготовились жить дальше. Вот как здесь все выглядит, когда меня нет, подумала я.
Но я там присутствовала.
- Да надо кое-что разобрать, - сказала я.
- Но Сью уже пошла в твою группу.
- Я знаю, - ответила я. - Я не собираюсь проводить занятия.
- А… Понятно, - сказала Бет и отвернулась к компьютеру.
Прежде чем она передвинула стул, чтобы загородить от меня экран, я успела разглядеть на мониторе разложенные в ряд карты, по большей части тузы.
Я забрала из почтового ящика документы и письма и в кабинете распечатала конверт, лежавший сверху стопки:
"Шерри (Cherie)! Ты, должно быть, до сих пор гадаешь, что за несчастный олух так в тебя влюбился. Но если даже я скажу свое имя, какое это будет иметь значение? Единственное, что имеет для меня значение, это мои чувства к тебе, и, возможно, мне следовало бы держать их при себе, но мне почему-то необходимо, чтобы ты о них знала. Я осведомлен, что ты счастлива в браке, но мне нужно, чтобы ты стала моей".
Я так и не села на стул.
Я оперлась о стену.
"Мне нужно, чтобы ты стала моей".
Как объяснить, что в тот миг я почувствовала себя настолько переполненной… Чем? Страстью? Желанием? Благодарностью? Вожделением?
И как вообще я могла испытывать какие-либо чувства к человеку, которого не знала и не видела? Почему я (ни дать ни взять героиня мелодрамы, курам на смех!) прижимала эту записку (снова желтый листок, вырванный из блокнота, и послание, в этот раз написанное зеленой шариковой ручкой) к сердцу и вздыхала?
Я решила, что сохраню записку в тайне.
Я засунула листок обратно в университетский конверт и убрала его на самое дно ящика в столе.
Неужели это симптом приближающейся менопаузы? Эти ужасные приливы жара?
Я проснулась среди ночи вся в поту. Вероятно, меня разбудила белка, которая карабкалась по стене, но к тому моменту, когда я очнулась, я уже промокла насквозь - меня одновременно били озноб и жар, - так что пришлось встать с постели и сменить ночную рубашку. Я прошла в ванную мимо комнаты Чада. Он спал в своей детской кровати, в которой казался великаном, растянувшись поверх покрывала, одна рука свисает до пола, вторая закинута за голову. В ванной комнате я взглянула на себя в зеркальце домашней аптечки.
Как я могла так обманываться?
Еще вчера, обнаружив в почтовом ящике записку, я подошла к большому зеркалу в дамском туалете и решила, что выгляжу достаточно молодо, практически так же, как всегда. Такая женщина, как я, подумалось мне, вполне способна увлечь мужчину и обречь его на бессонные ночи, проведенные в мыслях о ней.
Но теперь, ночью, при ярком свете лампы, я получила ясное представление о своем истинном облике, о лице, что глядело на меня из аптечного зеркальца.
Немолодая (или старая?) женщина. Морщины и седина, несмотря на часы и деньги, всего две недели тому назад потраченные в салоне красоты, складки усталости, проступившие вокруг рта, словно лицо вдруг начало терять свежесть.
Я склонилась поближе к зеркалу, вопреки непреодолимому желанию поскорее от него отодвинуться. И подумала о матери, о последних днях ее жизни, о том, как она просила принести ей зеркало и губную помаду. Я послушно выполняла просьбу, а она смотрела на себя, возвращала и зеркало и помаду обратно, поворачивалась на бок и больше за весь день не произносила ни слова.
Сколько ей тогда было? Сорок девять?
В тот момент я, двадцатидвухлетняя, считала мать старой - конечно, не настолько старой, чтобы умереть, но все же достаточно старой.
Тогда я считала, что моя жизнь, полная возможностей, вся впереди.
И когда у меня обнаружат рак груди, даже если мне будет всего сорок девять, я успею к этому подготовиться.
Теперь, глядя на себя в зеркало, в его чистую блестящую поверхность, я видела ее гроб. Белый гроб. И вспоминала о том, как тетя Мэрилин рыдала и расставляла вокруг гроба цветы - белые бутоны, окруженные пестрым кольцом.