В глазах Джона, однако, светилось одобрение. По-видимому, ему нравилось, как я танцую (может, я и правда смотрелась неплохо?), и я не устояла: отбросила природную застенчивость, словно выскользнула из тесного и узкого платья, и показала, на что способна. Мы танцевали, непринужденно обмениваясь репликами. Он не сводил с меня глаз, порой придвигаясь почти вплотную, а несколько раз неожиданно касаясь меня. В один из таких моментов он задел мою грудь тыльной стороной ладони. Случайно, подумала я, и сама удивилась реакции собственного тела на это прикосновение. Тут заиграли медленный танец, и он, не спрашивая моего согласия, тесно обнял меня за талию, и мое лицо само уткнулось в его плечо.
Певец горланил песню в стиле кантри с такой страстью, что звуки его голоса скользили у меня по шее, спускаясь вдоль позвоночника к тому месту, где лежали руки дальнобойщика, имени которого я так и не запомнила.
Его лицо было так близко, что я слышала, как он дышит.
Как будто я прилюдно занималась любовью с незнакомым мужиком. Периодически мы разворачивались, и через его плечо я могла видеть Джона, который, облокотившись на спинку стула, пристально смотрел на нас, потягивая пиво. Никогда раньше я не видела у него на лице такого выражения - одновременно отсутствующего, как у постороннего наблюдателя, и заинтересованного, словно он тоже участвовал в происходящем и чувствовал, как руки дальнобойщика оглаживают мои бедра, а его разгоряченное тело прижимается к моему.
От него откровенно пахло потом.
Он был моложе Натана.
Он так и не сказал мне, откуда и куда едет. Когда песня закончилась, он провел руками вдоль моей спины, глянул в глаза, будто размышляя, стоит ли меня поцеловать, понял, что не стоит, и проговорил:
- Спасибо, красавица. - И ушел, бросив меня посреди танцплощадки, тщетно пытающуюся прийти в себя и как ни в чем не бывало вернуться к Джону.
Пока мы шли к стоянке, Джон не проронил ни слова.
Он отпер переднюю пассажирскую дверцу, и я забралась в машину. Сев рядом, он откинул с колен подол моего платья, нагнулся вперед и, опустив руку, провел ею по моим икрам. В тусклом свете фонаря, болтавшегося на водосточном желобе у входа в "Стивер", на меня блеснули его глаза. Скользя ладонью вверх по моему бедру, он насмешливо-серьезным тоном произнес:
- Ты вела себя очень плохо.
И просунул руку мне между ног. Только тут до меня дошло, до чего возбуждена моя разгоряченная и влажная плоть.
- Дома, - заявил он, - я за это трахну тебя по полной программе.
Я с трудом сдерживала дыхание. Когда мы добрались до дома, у меня настолько ослабели колени, что ему пришлось вытаскивать меня из машины.
"Вы что там, спятили? Где вас черти носят?"
"Что случилось? Весь вечер сижу у телефона. Когда получите это сообщение, сразу же перезвоните".
"Приехали! Теперь я должен узнавать о собственной матери от Гарретта Томпсона? Может, мне позвонить Гарретту, чтобы выяснить, куда она, черт возьми, подевалась?"
"Вы еще вполне можете мне позвонить. Здесь на три часа меньше, чем у вас. Баиньки пока не собираюсь. Жду. Хотелось бы наконец услышать, что там вообще происходит".
Только когда мы закончили в постели (Джон, не выходя из меня, приступил к делу по второму разу), я заметила, что на автоответчике мигает кнопка. От Чада скопилось аж семь сообщений.
Кажется, я была слишком пьяна, чтобы набрать его номер на память. Пришлось искать его в телефонной книге, затем я ошиблась номером, напала на какую-то тетку, тоже навеселе, которая швырнула трубку, едва поняла, что я не туда попала.
Чад ответил после первого же гудка. Ни тени сонливости в голосе - одна ярость. Мне даже почудилась дрожь, появлявшаяся в нем всегда, начиная с двухлетнего возраста в минуты злости или огорчения, из-за чего создавалось впечатление, будто он говорит из тамбура поезда, с перестуком мчащегося по рельсам.
- Ну наконец-то! Спасибо за звонок, мамочка.
- Извини, Чад. Мы с папой выходили…
- До двух часов ночи? На школьную вечеринку?
Я не вытерпела и рассмеялась.
- Что смешного, мам? Я весь вечер проторчал в общаге! От волнения чуть с ума не сошел!
- Ну что ты, что ты. Это я так… - Я трусливо замолчала - как бы не заподозрил, что я выпила.
- Может, все-таки расскажешь, что произошло?
- Что ты имеешь в виду? - На одно безумное мгновение я подумала, что он подразумевает мои обжимания с дальнобойщиками у "Стивера".
- Что я имею в виду? Я имею в виду, что Гарретт сказал мне, что ты сбила на шоссе оленя. С тобой все в порядке, мам?
- Конечно, Чад, конечно, со мной все в порядке. Бампер помяла, вот и все. В остальном все нормально. - Я помолчала. - За исключением оленя.
- Господи! - воскликнул Чад. - Ты же могла погибнуть! Вы должны перебраться в город. Эти поездки слишком опасны. Дай мне папу.
Джон был в душе. Я слышала, как шумит вода. Он напевал что-то бравурное, из какой-то оперы. Потом он сразу же провалится в глубокий сон.
- Он уже в постели, - сказала я Чаду. - Передам, чтобы завтра он тебе позвонил.
- Ну ладно. А теперь тебе тоже не мешало бы пойти спать. Ты ходила к врачу? Ты убедилась…
- Да ничего со мной не случилось, - успокоила я его.
- Откуда ты знаешь, мам? А вдруг у тебя повреждение позвоночника? Или ушиб внутренних органов? Внешних симптомов может и не быть. Ты ударилась головой?
- Нет, Чад. Если кто и ударился, то только олень. - Я опять не удержалась и захихикала. Я все еще не протрезвела.
- Очень смешно, мам. Просто умора. Ладно, иди спать. А папе скажи, чтобы завтра мне перезвонил. И спасибо, что все-таки объявилась.
Он повесил трубку.
Утро встретило меня похмельем. От физического напряжения во время секса болели мышцы живота. Между ног и на внутренней стороне бедер кожу жгло как огнем. Такие знакомые, но практически забытые последствия страсти.
- Я хочу, чтобы ты выяснила, кто твой тайный поклонник, - сказал вчера ночью Джон, поворачивая меня к себе и вглядываясь в мое лицо, когда входил в меня. - И трахнула его.
- Хорошо, - прошептала я.
- Я хочу, чтобы ты позволила ему делать с тобой все, что заблагорассудится, - добавил он.
- Хорошо.
- Я хочу, чтобы ты трахнулась с другим.
Его глаза сузились, и я прочитала в них чувство такой силы, какого не видела многие годы. Эта глубоко запрятанная страсть заставила мое сердце отчаянно забиться, как будто я увидела зверя, вырвавшегося из клетки зоопарка, или громилу с пистолетом в руке, врывающегося в банк. Теперь может произойти все что угодно, подумала я, и меня окатило волнение, к которому примешивался страх. Привычная обстановка вдруг осветилась какими-то небывалыми возможностями, и они меня пугали.
- Ты меня понимаешь? - спросил он, положил руки мне на плечи и резко прижал лицо к моей шее.
- Да, - ответила я, выгибая спину ему навстречу.
Уже гораздо позже, после того как мы закончили заниматься любовью, я спустилась вниз, позвонила Чаду, повесила трубку, поднялась по лестнице обратно, нашла Джона спящим - после душа он голым лежал на спине, - только тогда я задумалась: неужели он говорил серьезно.
Судя по выражению лица, он и не думал шутить.
Но то был секс.
Влияние минуты, сексуальная фантазия. Разумеется, его слова нельзя воспринимать буквально. В прошлом мы никогда не смели и пытаться воплотить в жизнь нечто подобное, даже когда были молоды и бездетны, работали за гроши, так что терять нам было почти нечего, а времени впереди было хоть отбавляй. В тот единственный раз, когда из-за Ферриса я чуть было не сбилась с пути истинного, Джон реагировал вполне определенно, проявив множество чувств, только не радость и не довольство. Случилось это много лет назад. Я рассказала ему, что Феррис признался мне в любви и мы даже целовались (сегодня этот поцелуй украдкой на парковке кажется мне таким невинным), и пришла в жуткое смущение, когда Джон принялся в слезах умолять меня ("Ты не можешь разрушить нашу семью, Шерри. Ты не можешь поступить так со мной и с Чадом. Пожалуйста, обещай мне, что ты не сделаешь этого, что ты сейчас же бросишь его и возвратишься к нам"). В общем он впал в раж, схватил ночник у кровати и размахивал им у меня перед лицом.
Я уже лежала в ночной рубашке с книгой в руках ("Миссис Даллоуэй"). Я сжала ее так крепко, что отпечатки моих пальцев навечно остались на ее страницах. Он нависал надо мной, и тогда я вдруг поняла, как беззащитна и уязвима, что ему ничего не стоит переломать мне кости или разбить башку, появись у него такое желание, и даже (а может, тем более) без всякого на то желания, а просто под влиянием минуты и утраты самоконтроля.
Из чего, думала я в тот момент, состоит мое тело, как не из крови и соединительной ткани? Оно порвалось бы, как тряпка. Раскололось бы, как яйцо. Но все же, несмотря ни на что, я с тупым упорством продолжала вызывать в памяти Ферриса - его умные глаза, его манеру носить за ухом карандаш, его измученный вид - в самую жару он ходил в застегнутой на все пуговицы рубашке, - когда он толкал по коридору проекционный аппарат, а главное, его слова. Он признался, что влюбился впервые в жизни, и влюбился в меня, увы, слишком поздно (у него уже было двое детей и жена ждала третьего).
Ну, давай убей меня, повторяла я про себя, глядя на Джона, в ярости размахивающего ночником над моей головой.
Но он резко поставил его на тумбочку и ушел.
Нет, думала я.
На самом деле мой муж вовсе не хочет, чтобы я трахнулась с другим мужчиной.
Даже если, держа меня за плечи, он верил, что хочет этого, даже если он сам сказал: "Хочу, чтобы ты трахнулась с другим", это неправда.