– А, женишки пришли! – одна из девиц радостно обняла Бурлака, прыгнув ему на колени – А этот сынок, – она тыкнула меня пальцем. – Тоже скоромного захотел? У, какой кудрявенький! Губки не целованные.
Бурлак легонько ударил её по руке:
– Зинка, не торопи события. Он у нас ещё целочка, по теории – профессор, а вот практики никакой. От того и волосы на ладонях растут, что по ночам рукам волю даёт.
Я, обиженный намёками на свою несостоятельность, выбросил ладони вперёд. Все громко рассмеялись.
– А волосатая лапа – к деньгам! – откуда-то из-за печки выкрикнул в мою поддержку Мухомор. Он уже возился там со своей подругой, смахивая на пол всё, что плохо лежало.
– Антонина, не распускай руки, ведро опрокинешь, – урезонивала Витину забаву та, что сидела за шитьём, когда мы вошли.
Витя Мухомор шутливо защищался от нападавшей на него Антонины, или – по-простому – Тоськи, вытирая спиной побеленную стенку.
Все были при деле, только я и та женщина не знали, чем себя занять.
– Как тебя зовут? – она потеребила мягкой рукой мои волосы. – Что-то я тебя здесь никогда не видела?
Я назвал имя. Она протянула мне тёплую ладонь:
– Ольга. Зови Леля и не стесняйся, будь, как дома.
Её протянутая ладонь, моё резкое пожатие, Оля, Леля – всё это так не вязалось с обстановкой в комнате, с игривостью её обитателей, с нахальными мордами товарищей, что мне стало неловко, и я поднялся, как только Оля-Леля села ко мне на кровать.
Чтобы замять стеснение и не подать новый повод над собой посмеяться, я достал сигарету, не по делу матюкнувшись, закурил и цвиркнул сквозь зубы тонкую струю в направлении двери.
Я преднамеренно хамил, в надежде что возмущённые обитатели комнаты нас погонят в шею, и мне не придётся ломать себя.
Но никто не заметил моей возмутительной бравады отчаянья, только Оля-Леля подошла ко мне, погладила, как обиженного ребёнка, по голове, молча вытащила из губ сигарету и бросила в таз, стоящий у двери.
– Девочки! – обратилась она к товаркам. – Давайте мужиков покормим, они с пахоты вернулись. Трезвые – значит, голодные, – и пошла за печку греметь посудой.
Скоро на столе появилась нехитрая, но по-домашнему аппетитная снедь: ещё не остывшая картошка, баночные огурцы своего засола, откуда-то взявшаяся селёдка с луком. Витя Мухомор по-свойски, перегнувшись, дотянулся до подоконника и достал лежащий между рамами в промасленной бумаге шмат сала, который тут же, сползая с ножа, превращался в розоватую кудрявую стружку, видать, сало ещё хранило недавний морозец.
Витя любил резать ветчину не по-деревенски, большими ломтями, а легонько, вскользь, стряхивая с ножа тонкие, как бумага, листочки. Сало от этого становилось нежным, и само таяло во рту.
Две поллитровки поблёскивали жёлтыми бескозырками и как нельзя лучше, растапливали наши сердца. Стол, может, и не ахти какой, но баночка солёных грибов, перекочевавшая из тумбочки на стол, вписалась в него, как нельзя кстати, и завершила антураж, подчёркивая его законченность.
Нас уговаривать не пришлось. Придвинув стол поближе к кроватям, чтобы все могли сесть, мы с воодушевлением смотрели на руки Вити Мухомора.
Только Антонина, откинувшись на подушки, потянулась, прикрывая короткими белёсыми ресницами глаза. Большие и выпуклые, говорящие о проблеме со щитовидной железой, глаза до конца не прикрывались, сквозь щёлочки виднелись полоски белков. Так смотрят обычно с детства подслеповатые люди, всматриваясь в незнакомый предмет. Лицо Антонины сероватого цвета, усталое и невзрачное, какое бывает от неухоженности, забот и нездоровой пищи. Потянувшись, Витина подруга встряхнула головой, прогоняя какие-то нехорошие мысли, и снова, открыв глаза, прильнула к столу.
То ли из-за своих выпуклых глаз, то ли из-за одутловатого маленького круглого личика, она походила на удивлённого ребёнка, который что-то хочет понять, и никак не поймёт.
Уловив её настойчивый взгляд в мою сторону, я отвернулся, пытаясь прихватить вилкой убегающий с тарелки гриб.
Мухомор уже расстёгивал бутылку с присказкой: "Ручки зябнут, ножки зябнут. Не пора ли нам дерябнуть?" На что Бурлак сбоку пробубнил: "Ручки стынут, ножки стынут…" – но, не зная чем окончить фразу, замолчал. Все засмеялись. Даже Оля-Леля около моего плеча тихонько хихикнула в руку.
– За присутствующих дам! – Витя поставил бутылку на стол и поднял стакан.
Гранёные стаканы, налитые по пояс, сразу отяжелели и просили облегчения. Под банальный тост стаканы освободили.
Присутствующим дамам налили наравне с нами. Минута молчания, только лёгкое сопение и похрустывание огурчиками.
Картошка, присыпанная сольцой, скользкие в тягучей влаге грибочки на водку пришлись очень удачно. Чернёное серебро селёдочных спинок, в капельках росы бледно-розовые лепестки домашнего сала, опять же, присыпанная сольцой картошка, немедленно требовали повторного тоста.
Снова выпили за присутствующих дам.
Оля-Леля, сидящая со мной рядом, усилено подкармливала меня закусками: "Ешь, чего ты в жизни видел! Галчонок желторотый".
Её обидные слова меня задели за живое, и я, отложив вилку, сделал вид, что есть мне вовсе не хочется, и следовало бы выпить по-новой. Конечно, за последний год, как я уехал из дома постигать премудрости рабочей жизни, так сказать, авангарда, я ничего подобного в нашем общежитии и общепитовской столовой не ел, но, как говорится, ешь солому, а форсу не теряй.
И я держал форс, беззаботно поглядывая на окружающих, за что был потом здорово наказан. Мои товарищи не были столь гордыми, и споро стучали вилками, словно вколачивали гвозди, на время забыв о непочатой второй бутылке.
Сделали передышку.
Первым отвалился от стола Бурлак, придерживая за талию Зинаиду, девку крупную, мясистую лицом и телом. Танцуя пальцами, как по клавишам, Бурлак подбирался всё выше и выше, и вот уже его широкая ладонь успокоилась, придерживая растопыренными пальцами мягкую Зинаидину грудь, норовящую выскользнуть из-за отворота халата. Сквозь пушок над верхней губой девицы проступала испарина, глаза светились то ли от выпитой водки, то ли от безыскусной ласки ухажёра – не знаю, но ей было хорошо. Так хорошо, что она жмурилась, прислонившись щекой к Бурлаку, к его плечу, обтянутому ситцевой рубахой.
Тем временем Антонина, или Тоска, как называл её Витя Мухомор, взяла инициативу на себя, и, давая волю рукам, рылась у него под рубашкой, пытаясь найти потерянное. Её по-совиному круглое лицо ночной хищницы выражало охотничий азарт и довольствие. Если бы не круглая мордочка, я бы сравнил её с мышкующей лисицей, которая то, задрав хвост, встанет на задние лапки над полевой норкой, то отпрянет в сторону, делая безразличный вид, то прижмёт лапкой воображаемую добычу, то снова сунется в жухлую поросль, пытаясь добраться до полёвки.
Все были при деле, кроме меня и сидящей рядом со мной стареющей женщины, с ещё не увядшим лицом, но с глазами, в которых светилась глубинная осенняя синева.
Заниматься дальше закусками стало уже неприлично. В воздухе запах спиртного перебивал запахи мыла и перегоревшего угля. Самое время закурить. Я достал сигарету и, хотя у меня в кармане была зажигалка, потянулся к Мухомору за спичками, чтобы как-то отвлечь его от любовных забав и разрядить обстановку. Витя, матюгнувшись, только махнул рукой, предаваясь игрищу. Бурлак был занят капитально, и его тревожить не имело смысла, он мог и кулаком двинуть. Оля-Леля, ничуть не обидевшись на моё невнимание к себе, встала с кровати, нашарила за печкой спички, зажгла одну и медленно поднесла к моей сигарете. Мне ничего не оставалось, как глубоко затянуться. Что делать? Не лезть же целоваться к женщине, которая лет на десять родилась раньше меня, и которая вызывала лишь сочувствие за свою неустроенность. В то же время надо было что-то предпринимать.
Ещё не початая бутылка водки на столе могла вытащить меня из столь неприглядной и странной ситуации. Ни целоваться, ни тем более лезть за пазуху к Леле я не мог, чувствуя возрастной барьер и какую-то внутреннюю несовместимость. Чувствуя несостоятельность своего положения и с ужасом ожидая конца начала, я решил притвориться пьяницей, хотя было бы лучше и не пить.
– Ну, что, Ольга, как вас там по батюшке? Выпьем! – отправив щелчком сигарету в таз, я потянулся за бутылкой.
– Поперёк батьки не лезь! – угадав мой жест, оторвался от своей пассии Бурлак. – Ты забыл, как на Руси ведётся? Сначала свёкор нагребётся. А потом тому, кто старший в дому. Значит, опять ему.
Бурлак распоясал бутылку, и снова стаканы отяжелели. На этот раз выпили молча, каждый за себя, и снова, кроме меня с Ольгой, занялись извечным делом. Им было хорошо. Я опять потянулся за бутылкой, разлил остаток водки себе и соседке. Её раскрасневшееся лицо, осенние глаза и чуть приоткрытый рот взывали к справедливости. Подруги уже сомлели от ласк, позволяя делать с собой всё, что угодно.
Тоська, или, как звала её Ольга, Антонина, расстегнув лифчик, не обращая внимания на присутствующих, уже водила влажным соском по растрёпанным губам Мухомора. Витя блаженно улыбался, пытаясь прихватить сладкую клубничку, но сосок всё выскальзывал и выскальзывал, играя в поддавки. По всему было видно, что Тоска уже готова.
Бурлак, посадив Зинку на колени к себе лицом, придерживал лапищей её за спину, а другой что-то искал у неё под юбкой и никак не мог найти. Зинка, откинувшись назад, рассеянно рассматривала белёный потолок, незаметно ёрзая у Бурлака на ладони.
Всем было хорошо.
– Ольга, выпьем за то, чтобы им было ещё лучше! – я решил надраться. Меня от дальнейшей ночи могло спасти только это. Как говориться, пьяного Бог бережёт.