Первый раз я услышал о сем происшествии, отмечая долгожданное свое производство в коллежские асессоры в ресторации Фельета. Оно, конечно, обошлось мне в копеечку, цены там известны, но - уважить начальника своего? угостить сослуживцев, дабы не подсиживали и не считали гордецом? Вот то-то, рубль тратишь, а там, глядишь, три вернется! Да и потом, коллежский асессор в двадцать семь лет - не так уж и плохо, "ваше благородие", между прочим, глядишь - уже и о надворном можно подумать, а надворный советник, господа - уже фигура! Штатский пехотный подполковник! Не штафирка какой-нибудь… Одним словом, пошумели мы на славу: были подняты бокалы за государя, за министра нашего Сергия Семеновича Уварова, впервые столь ясно и доступно обрисовавшего государству Российскому и каждому гражданину моральные и нравственные горизонты, выраженные всего в трех словах - Самодержавие, Православие, Народность, за начальника нашего департамента статского советника Петра Дементьевича Маслова - и так по убывающей… Поскольку кормят у Фельета изрядно и, я бы сказал, с изыском, после десятка тостов неизбежно наступает тот момент, когда официальная часть торжества заканчивается, про виновника все забывают и начинается ни то ни се - языки развязываются, всяк говорит о своем, никто никого не слышит - ну, вы понимаете! Тут-то и услыхал я от одного чрезвычайно осведомленного (верно, в силу своего незначительного чина и стремления хотя бы обсудить недоступный для него мир персон, о которых говорят!) молодого чиновника по фамилии Обмылков.
- А слыхали вы, господа, - несколько косноязычно, но тем не менее развязно спросил он сразу всех, - о странной дуэли между двумя офицерами - преображенцами? У меня двоюродный брат служит в полиции письмоводителем, так что новость - верная!
- Что за дуэль? И при чем тут полиция? - отозвались сразу несколько голосов с разных концов стола.
- А, господа, в том-то и странность, что формально были и оскорбление, и вызов, а самой-то дуэли не было, так как вызвавший предпочел утопиться! - захлебываясь подступившей от торопливости слюною, проговорил Обмылков. - А каша, разумеется, заварилась из-за некоей знатной особы, оказывавшей все это время предпочтение самоубийце.
- Позволь, - вмешался я, незаметно для него утерев брызги со щеки. - Что-то я недопонял - зачем же он вызвал и утопился, да еще к тому же будучи удачлив в соперничестве?
- А вот в этом-то и фокус, господа, - еще больше обрадовался Обмылков, чувствуя свой успех, - что ничего не понятно! Полиция считает, что этот барон просто струсил.
- Барон? В Преображенском полку? - заподозрил неладное я. - Случаем, не поручик фон Мерк?
- Кажись, он, - кивнул, хватив еще изрядно шампани, Обмылков.
- В таком случае, - замирая, продолжал допытываться я, - оскорбивший его - не подпоручик ли Толмачев?
- Сего точно не помню, но вроде бы, - утерся салфеткою Обмылков.
За столом тем временем уже соскучились от нашего диалога, тем более что речь шла о совершенно никому не известных лицах, об Обмылкове и его новости все тотчас позабыли, один я оставался сидеть протрезвевший и сосредоточенный, пытаясь понять, что бы сие означало и как сообщить эту новость дядюшке, насколько я знал, весьма решительно настроенному увидеть в ближайшем будущем фон Мерка в роли своего зятя. С симпатией относясь к подпоручику Толмачеву, я, разумеется, не мог не знать о планах Матвея Ильича, но и раскрыть его замысел Павлу считал себя не в праве. И вот теперь - такие известия…
Сразу после празднования я, по возможности собравшись, кинулся прямо на Мойку, рассчитывая на то, что недобрая весть еще не дошла до старика и, собираясь как-то успокоить его. Генерал вышел ко мне по-домашнему - в халате и отечески приобнял меня, горячо поздравляя с заслуженным назначением.
- Однако же, дядюшка, я не за этим пожаловал, - перебил я его столь неуместные сейчас здравицы. - Давеча узнал одну новостишку - и сразу к вам.
- Да? - рассеянно переспросил Матвей Ильич, почти не слушая меня. - А что за новостишка? Чай, глупости какие-нибудь?
- Если бы, - вздохнул я, на всякий случай озираясь и понижая голос. - Барон-то наш, фон Мерк, того… почил в бозе.
- Как - в бозе? - переполошился генерал, напротив, почти крича. - Ты что такое говоришь? Да ты пьян, племянничек!
- Может, я и пьян, дядюшка, да не настолько. Не скажу, что источник мой верный совершенно, но надобно бы проверить - дыму без огня не бывает, сами знаете. - И я пересказал все, что услышал от Обмылкова, опустив, впрочем, упоминание о некоей "знатной особе". Рассказ мой поверг генерала сперва в состояние крайнего гнева, а затем - полной растерянности. Распорядившись насчет графинчика, он разом махнул пару рюмок и обмяк.
- Как же так? - недоумевая, рассуждал он сам с собой, почти не замечая моего присутствия. - Ведь почти уж договорились с ним, я уж Полинушке хотел сказать…
- Хорошо сделали, что не сказали, - цинично вставил я, чуть пригубив содержимое дядюшкиного графинчика. - А то позору было бы - не оберешься, зятек - самоубийца, куда уж хуже! Да и Полине ни к чему такое, от одних пересудов впору было бы на край света бежать…
- Ну да, ну да… - машинально произнес Матвей Ильич, играя кисточкой на халате. - А только, Володенька, мы не одного барона потеряли, а еще и Толмачева твоего - государь не помилует за ослушание, стало быть, выпрут его из гвардии, как пить дать - выпрут. За оскорбление мундира или за подстрекательство.
- Может, еще обойдется, - вяло попытался я утешить старика, мало, впрочем, смысля в военных делах. - Барон-то струсил, а такого в гвардии еще не бывало!
- Может, и обойдется, - скучно сказал дядюшка. - Но все одно - по головке за этакое не погладят. Сор из избы, огласка, все такое… Уже, поди, пол-Петербурга судачит - что да как! - и, как раньше, вдруг осмысленно посмотрел на меня знакомым взглядом.
- Нет, дядюшка, - покачал головой я, сразу поняв, к чему он клонит.
- Владимир! - укоризненно произнес генерал.
- Нет, дядюшка! - твердо возразил я, жалея уж, что пришел.
- Да послушай ты, садовая твоя голова! - осердился он. - Да разве б стал я так унижаться, ежели не обстоятельства мои? Слушай, одному тебе - как на духу… Дела мои, брат, неважные: от имения - доходы упали в два раза, может, управляющий - вор, а может, я - старый дурак. Дом этот я заложил. Имею в год от силы сорок тысяч, а проживаю - все шестьдесят. Неужто ты хочешь Полинушке такого будущего, когда, коли помру, кредиторы во главе с Волковым этим хозяйничать здесь станут? Мне сейчас легче все, что нетронутым осталось, на зятя переписать, да слово с него взять, что ее не обидит - а с остальным сам расхлебываться буду! Что ты ломаешься, как дурень какой? Мало тебе тридцати тысяч - бери сорок, Бог с тобою, но соглашайся уже, наконец. Что я, в конце концов, страшилище какое за тебя сватаю? - уже совсем рассвирепел генерал.
- Матвей Ильич, да что ж такое, в самом-то деле? - не выдержал и я. - Русским же языком вам отвечаю - не хочу я нынче жениться. Про обстоятельства ваши - можете не беспокоиться, не болтлив, а про остальное - увольте. Давайте обождем, чем с Толмачевым дело кончится, а я уверен, что все обойдется, да и окрутим его с Полиною, а уж он-то за нее - горы свернуть готов, пари держу! Государь, слышно, скоро уж вернется - там все и решится.
- Обижаешь ты старика, обижаешь, - всхлипнул Матвей Ильич, решительно не желая понимать меня. - Али чины мои да титулы малы для тебя? Может, тебе графиню надобно какую? Тогда - конечно, пардону просим, что худородством своим обеспокоили… Небось за кого из этих… из новых, - он пренебрежительно повел плечами, - так сразу же… авек плезир… аж панталоны бы засверкали…
Одним словом, расставались мы совершенно раздраженные друг другом, причем генерал на прощание, ерничая, низко поклонился и сказал, что уж и не знает, достоин ли он пригласить меня на обед. Я попытался свести все к шутке, в конце концов, Матвей Ильич, расчувствовавшись, еще раз всплакнул и, махнув рукою, дескать, ступай уж, отправился к себе - предаваться невеселым своим мыслям, а может, и к заветному графинчику, право, не могу сказать наверняка.
2
Писано П.Н. Толмачевым