Меня, к примеру, назвали при крещении Фелипе, но если вам вздумается вдруг разыскивать меня, спросите лучше, где живет Кастелар, – такое уж прозвище я получил от людей за то, что люблю поболтать о приезжими, да и в таверне вы, кроме меня, не найдете ни одного грамотного, чтобы газету вслух почитал. Вон того паренька, что несет корзину с рыбой, прозвали Чиспас, а хозяина его – Кано; и так мы окрестили каждого. Рыбак ломает себе голову, как бы покрасивее назвать свою новую лодку и вывести ее имя на корме; наконец придумал: "Беспорочное зачатие", а то, скажем, "Роза морей" или "Два друга"; но за дело взялся народ е его страстью давать прозвища – и смотришь, лодки уже зовутся "Индюшкой", "Попугаем" и "Голышом". И пусть рыбаки еще скажут спасибо, что никто не придумал словечка покрепче. У моего брата самая красивая лодка в округе; мы ее покрасили в желтый и белый цвет и назвали Камилой, по имени моей дочки. Но в день спуска на воду какому-то мальчонке на берегу взбрело в голову, будто новая лодка смахивает на яичницу. И – хотите верьте, хотите нет, – но все ее знают только под этим прозвищем.
– Ну, а как было с "Забиякой"?
– Видите ли, по-настоящему парусник звался "Решительный", но за то, что он быстро носился по волнам и яростно воевал с бурей, мы его прозвали "Забиякой", – как неугомонного, драчливого человека… А теперь послушайте, в какую беду попал наш "Забияка", возвращаясь из Орана в последний раз, – тому минуло уже год с лишним.
Старик огляделся по сторонам и, убедившись, что никого поблизости нет, продолжал с добродушной улыбкой:
– Знаете, я ведь тоже был в тот рейс на паруснике, но, не будь мы сейчас одни, я бы в этом ни за что не признался. Конечно, вы меня не выдадите. Черт возьми! Никто не считал для себя зазорным плавать на "Забияке". Все эти таможни, карабинеры и шлюпки Табачного управления придуманы не богом, а нашим правительством с одной целью – народ обирать. Никогда не поверю, будто грешно заниматься контрабандой. Что ж поделать, коли нет другой возможности на хлеб заработать? Разве мы не рискуем своей шкурой в море и свободой на суше? Контрабанда – занятие смелых и честных бедняков, и господь с нас за это не взыщет.
Неплохо мне жилось в те времена! Мы делали по два рейса в месяц, и люди в поселке жили так, что прямо сердце радовалось. Хватало на всех: и на нас, береговых жителей, и на бедняг, что носят военную форму, да все равно не знают, как на две песеты в день семью прокормить.
Однако дела пошли на убыль; "Забияка" все реже и реже выходил в море, надо, было соблюдать осторожность: капитану шепнули, что "Забияку" взяли на мушку и готовятся вот-вот наложить на нее лапу.
В последнем рейсе нас было восемь человек на борту. Из Орана мы вышли с рассветом, а в полдень когда мы были близ Картахены, на горизонте появилось черное облачко; вскоре оно превратилось в судно, отлично знакомое каждому моряку: за нами гналась канонерка из Аликанте. Уж лучше бы в открытом море буря разыгралась! Мы шли при свежем попутном ветре на всех парусах. Но что толку от парусов, если при всех новшествах и выдумках даже настоящий моряк больше никому не нужен.
Не то чтобы они нас догоняли, – нет, сеньор. Уж поверьте, "Забияка" никогда не даст себя догнать при свежем ветре. Парусник мчался, как дельфин, зарывшись носом в воду, только волны перекатывались через палубу. Но ведь на канонерке машины и кочегар работал на славу; с каждым часом все яснее различали мы гнавшегося за нами врага. Расстояние, впрочем, сокращалось не так-то быстро. Конечно, случись это под вечер – темнота наступила бы раньше, чем таможенники успели бы нас настичь; а сцапать нас в темноте не так просто! Но впереди еще был целый день, мы шли вдоль берега, – словом, все говорило за то, что нас поймают, прежде чем стемнеет.
Капитан не выпускал из рук руля; он понимал, что от одного неосторожного поворота может погибнуть все дело.