Щас занят, говорит…
Пять шлепков теста с шипением расплылись по сковороде.
Степан Иваныч улыбнулся:
— А все-тки в печке сподручней было…
— Да не то чтоб сподручней, а быстрей. В две сковороды…
— Ага. Только успевай снимать…
— Так жар ведь, понятное дело…
Она поставила сковороду на огонь.
Степан Иваныч чертил ногтем по клеенке:
— А вот гречишных и не пекут небось щас…
— Какое там! Где ж ты муки достанешь. Это свойская была когда, вот и пекли…
— А гречишный блин — уууу… сытный…
— Сытный, верно.
Она перевернула оладьи вилкой.
Степан Иваныч вздохнул, покачал головой:
— Лидусь, а ведь неплохо мы на особняку жили, а?
— А чего ж плохого… жили, как все. Не хужей.
— Фрол по вечерам с гармошкой приходил, помнишь?
— Помню, а как же…
Лидия Петровна сняла готовые оладьи, налила новые.
— А помнишь свадьбу, ну Сашка из армии пришел и на вторую неделю сыграли?
— А как же. Матрена, покойная, киселя овсяного наварила, кур нажарила…
— Председатель с Нюркой плясал, помнишь?
— Ну, а чего ж не помнить? Что я, старуха совсем, что ль?
— Слышь, а Сашка в рубахе, в галстухе стоит в сенях, курит, я подхожу, как, мол, Саш? А он — ну, говорит, дядь Степ, как во сне! Во как!
— А невестка хорошая у него была. Рыженькая.
— Ага. Они после в Архангельск уехали. Она, говорят, там по партийной линии пошла.
— Да. Мне Нюра говорила. В райкоме, кажется, работает… Ну, она девка неглупая. Помнишь, как за столом выступила?
— Про Митрича что-то?
— Да. Я, говорит, хочу отныне звать вас — папа и мама. Во, какая! Митрич плакал тогда…
— Так он поддал сильно.
— Поддал потом. На радостях что ж не выпить…
— Эт точно. Дайкось оладышек пожевать.
— А вот бери тарелку прямо и ешь…
Она поставила перед ним тарелку с оладьями, стряхнула в нее свежеиспеченные.
Степан Иваныч взял оладышек, подул и осторожно откусил:
— Ишь пропеклись как… хорошо…
— На подсолнечном хорошо. Надысь на сале попробовала, и вишь, не пропеклись. А эти хорошо.
— Ну, на сале только в печке. А тут его сперва перетопить придется, с куска-то не пойдет…
Свежее тесто с шипением расплывалось на сковороде.
Степан Иваныч ел оладьи:
— Слышь, Лидух, можт по рюмашке пропустим, а?
— Тебе б все б пропускать только. Завтра воскресенье, завтра и пропустим. Ешь вон лучше с чаем…
— Да ну его, чай этот. Я от него спать всегда хочу… А можт давай?
— И не проси.
— Ну, уважь, Лид.
— Завтра, завтра.
— Ну, Лид! Ну, что тебе жалко, что ль? Я ж рюмашку и хватит.
Лидия Петровна засмеялась:
— Вот глот-то, прям не может без нее…
Она подошла к буфету, вытащила из кармана ключи, отперла, достала початую бутылку и треснутую рюмку.
— Ну, вот, а разговору-то! — засмеялся Степан Иваныч, потирая руки.
Она поставила перед ним рюмку, налила и убрала бутылку:
— Пей, да закусывай.
Степан Иваныч поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на зеленый кухонный абажюр и медленно выпил:
— Хааа… вот и порядок…
Он сунул в рот кусок оладышка.
— Ну, успокоился? — улыбаясь, смотрела на него Лидия Петровна.
— А то как же! — ответно улыбнулся он.
— Ну, слава богу…
Она перевернула оладьи, зевнула:
— Оооаахх…
— Чего, устала что ль?
— Да есть немного.
— Ну, попечешь, да ложись.
— Лягу, наверно… настиралась и устала вот…
— Много осталось-то?
— Да нет, немного… — она посмотрела на него и улыбнулась. — Степ, что-то ты, как переехали, все прибаутки свои забыл.
— Как забыл? — поднял голову Степан Иваныч, — Ничего я не забыл. Помню все.
— Чего ж тогда не балагуришь, как раньше?
— Да, захочу и побалагурю…
— Забыл небось все. Как вы с председателем соревновались бывало.
— Ничего я не забыл. Все помню. Ты думаешь — городским стал и разучился.