Небольшая комната, погруженная в полумрак. Дорогая мебель величественно и в чем-то даже грозно проявляется в свете одиноко горящей настольной лампы. Я ступаю по мягкому белому ковру. Я не чувствую ступнями мягкость этого ковра, но я знаю, насколько приятно человеческой ноге ощущать эту нежную мягкость. На стене я вижу дорогую копию известной картины Ван Гога. В этом доме явно не знают слова "недостаток", здесь все указывает на изобилие. В углу комнаты стоит стол из красного дерева, на столе раскрыта большая тетрадь в кожаном переплете, выглядящем одинаково изящно и грубо. Тетрадь раскрыта на первой странице. Убористым женским почерком на безупречно белой бумаге что-то написано. Подхожу и читаю. Всего три строчки. "Я так больше не могу. В моей смерти никто не виноват, я сама так решила. Мне некому и нечего сказать на прощание, поэтому просто прощайте". И неразборчивая подпись завершала это странное письмо. "Значит, она сдалась". Рука моя сама тянется к листу. Я вырываю лист из тетради, рву на кусочки. Куски записки лежат на моей руке, ладонь отчетливо ощущает, как поток огненной, раскаленной энергии вырывается на поверхность ладони; записка начинает тлеть синим загадочным пламенем, превращаясь на моих глазах в бесформенную кучку пепла. Я сжимаю руку в кулак, ощущаю угасающее тепло этого огня. Разжимаю руку и позволяю пеплу ссыпаться с моей ладони на белоснежную поверхность мягкого ковра. "Иди ко мне!" – мысленно повелеваю я той, кто какие-то полчаса назад, ошеломленная безумием и отчаянием, сочиняла сожженное мной страшное послание. Она повинуется. Робкими шагами она входит в комнату, двигаясь, как привидение. Меня она не видит. Не должна видеть, еще не время. "Сядь!" – я требую, чтобы она покорилась моей воле и села за стол. Она колеблется, словно ее сердце не расслышало моего приказа. "Сядь же!" – повторяю я свою настоятельную просьбу, сопровождая ее более сильным энергетическим импульсом. Она вздрагивает, словно я на самом деле ее толкнул. Ее взгляд становится осмысленным, она садится на стул. Я обхожу ее со спины, подхожу с той стороны, где стоит лампа. Свет от лампы дает мне возможность рассмотреть ее. Ей не больше тридцати лет. Русые волосы распущены и неряшливыми волнами раскиданы по плечам. Не могу разобрать, какого цвета у нее глаза, но их выражение напоминает взгляд сумасшедшего – слишком проницательный взгляд. Эти глаза словно смотрят в глубь души собеседника, словно это не живые человеческие глаза, а два луча, светящих, словно маяки, куда-то внутрь человека, на которого они направлены. Я кивнул и улыбнулся, приглашая женщину к диалогу. Она тоже улыбнулась, но не в ответ на мою невидимую улыбку: она словно улыбалась своим мыслям, мыслям своей души, а ее душа меня видела и была готова говорить со мной. "Возьми ручку и пиши", – попросил я. Она тотчас исполнила мою просьбу и, пододвинув к себе тетрадь, открытую на чистой странице, неуверенно начала выводить буквы. Я стоял за ее спиной и смотрел на строки, появляющиеся на бумаге. "Господь Милосердный, прости мне грехи мои и ниспошли мне благодать Твою, сердце исцеляющую. Имя Твое, Спасшего меня от вечного стенания да прославится. Сердце мое да с Тобой пребудет. Благодать Твоя меня да не оставит. Сила Твоя да защитит меня. И ныне и присно и во веки веков. Аминь".
Ручка выпала из рук женщины. Она уронила голову на ладони и заплакала. Она плакала искренне, давая возможность всем своим горестям излиться со слезами и раствориться в вечности. Она плакала несколько минут не сдерживая рыданий, которые иногда прорывались наружу хриплым от слез криком. Я улыбнулся и направился к двери. Я был уже почти за дверью, когда женщина вдруг обернулась и, посмотрев в мою сторону, выдохнула с улыбкой облегчения: "Спасибо". Я вздрогнул. Она меня почувствовала?… Если почувствовала, значит, узнала…
* * *
Что-то вспыхнуло, меня несильно качнуло в сторону, и я уже испытываю другие ощущения, как бы оказался в другом месте. Вокруг меня люди, очень много людей. Я нахожусь на какой-то площади, мощенной грубым булыжником. Со всех сторон раздаются возбужденные человеческие голоса. Кругом какое-то бестолковое суетливое движение. Какая-то женщина, одетая в лохмотья, вскрикнула и зажала рот рукой, словно испугавшись чего-то. В толпе нищих я разглядел несколько мужчин в мундирах с горящими факелами в руках. Огонь в факелах сверкал каким-то демоническим светом, двигался в каком-то загадочном ритме. В центре площади были установлены подмостки. Толпа готовилась к какому-то действу. Атмосфера была пронизана ощущением чего-то зловещего, жестокого. Голоса, доносившиеся из толпы, стали громче, они сливались в общий беспокойный гул. Я пробрался к деревянному возвышению и только сейчас разглядел на нем человека в черной маске. Шли приготовления казни. Я повернулся к одному из любопытствующих зевак, открыл рот, чтобы спросить, кого казнят, но вопрос мой прозвучал в никуда. Очередная вспышка – и я стою на какой-то незнакомой улице. Темно и зябко. Справа от меня стоят дома, высокие, в несколько этажей. Они стоят, плотно прильнув друг к другу каменными боками, словно стараясь спастись от холода, поделившись друг с другом своим теплом. Улица пустынна. Я медленно иду в парк, сажусь на скамейку и даю своим мыслям плыть спокойно. Я наблюдаю, стараюсь привыкнуть к тому месту, в котором оказался. Туман, едва прикасаясь к почти обнаженным верхушкам деревьев, плавным прозрачным облаком висит в воздухе. В темноте не видно всех золотых красок осени, и лишь в редких проблесках света фонарей еще оставшаяся на деревьях листва горит желтым огнем. Дождя нет. Но он недавно прошел, оставив после себя небольшие лужицы мокрого золота там, куда падает свет фонаря. Я делаю глубокий вдох и ощущаю, как микроскопические пылинки туманной влаги проникают в ноздри, оставляя на коже запах осеннего дождя. Откуда-то донесся запах корицы, и в моем сознании возникли едва уловимые ассоциации с Рождеством. Эта всеобщая безмятежность, этот необъяснимый покой всегда казались мне символом следующего за Рождественским праздником утра, когда празднование Рождества уже закончилось, люди уснули, и природа становится в это время дивным субстратом тишины и покоя. И в ту великую ночь было так же спокойно и хорошо.
Снежинка. Маленькая колючая снежинка коснулась моей щеки. Она не спешит таять. Еще одна белоснежная льдинка плавно кружит в воздухе. Я подставил ладонь, чтобы поймать ее, но легкий порыв ветра отнес снежинку в сторону, словно предостерегая ее от моей ладони. Это первый снег в этом году. Какой сейчас год? И где я? В действительности это неважно. Год и город, в котором я нахожусь, это обман, фабуляция, фантазия, созданная вселенским разумом, или вселенской историей, или всемирным хаосом. Это всего лишь какой-то микроскопический едва существующий элемент всеобщего хода истории, неуловимого движения призрачных (или все-таки реальных?) субстанций. Мир вокруг какой-то бесцветный. Единственное, что придает ему окраску, это природа, или, точнее, то, что ей позволила сохранить цивилизация. Опять сумерки. Почему-то я очень редко попадаю туда, где господствует светлое время суток – день или утро. Я почти не вижу солнца, я начинаю забывать, какие ощущения дарит солнечный свет. То место, в котором я сейчас пребываю, этот город, навевает на меня какие-то смутные воспоминания, и тоска, связанная с этими воспоминаниями, постепенно овладевает мной, заставляя вновь становиться человеком. Я почти забыл, что такое тоска. Мне не о чем тосковать. Но сейчас мне хочется вспомнить то неясное, что пробивается в моем сознании, пытается вырваться наружу откуда-то издалека, из глубины, оттуда, где еще остались человеческие ощущения. Я не могу понять, откуда это ощущение грусти, с чем оно связано. Возможно, надо просто дать этому ощущению время, не обращать на него внимания, пока оно само не выйдет на поверхность и не заявит о себе отчетливо. Я остановился и закрыл глаза, прислушиваясь к равномерному стуку своего сердца. Мне хотелось услышать мир, услышать его голос; хотелось позволить себе стать лишь пустым сосудом, через который проходят чужие мысли, проходят, не задерживаясь в нем ни на минуту. Я явно ощутил поток энергии, окружающий меня, проникающий в меня, плывущий мимо меня, почувствовал, как я сам становлюсь частью этого энергетического потока. До моего сознания стали доноситься какие-то звуки, сперва неразборчивые и отдаленные, но постепенно все более внятные и близкие. Вода впитывает в себя историю времен, и сейчас, в этой тишине, туман шептал мне о том, что помнил он…
Я сидел и слушал звуки энергии, говорящей голосами живущих и живших когда-то существ. В мое сердце вонзались вопли отчаяния, возгласы счастья, шепот заговорщиков, скрежет зубов, смех, всхлипы, реплики. И вдруг какая-то сила толкнула меня вправо, нарушив найденную мною гармонию. Сердце забилось быстрее. В сердце, которое служило мне теперь органом слуха, проник властный шепот. Слова сливались в один непрерывный поток, напоминая собой шум водопада. Я постарался вернуть себе возможность воспринимать проникающие в меня звуки, различать их. Шепот затих на какую-то долю секунды, и затем я услышал его вновь. Казалось, что кто-то повторяет одни и те же слова. Шепот становился все ближе и, наконец, я отчетливо расслышал одно слово: "Приди!". Я открыл глаза. Кто-то меня звал, кто-то повелевал мне явиться. Я не слышал своего имени, ни одного из того множества имен, которыми меня называли на протяжении моих жизней, но я был абсолютно уверен, что голос звал именно меня. "Приди!" – раздалось снова. Я уловил звучание этого голоса и понял, что он принадлежал женщине. "Приди! Приди! Приди!" – теперь это слово эхом кружилось вокруг меня, словно указывая мне дорогу. Но я знал, куда мне идти. И мне ни к чему было торопиться. Та, что звала меня, была недалеко.