Я попытался выдавить из своего горла хоть слово: эмоции переполняли меня, мне хотелось одновременно проклясть ее и обнять, закричать, что я понял, понял ее слова, понял свои чувства и что то, что я испытываю, и есть любовь, что я познал… Но вечный червь сомнения остановил мой порыв, отравил своим ядом этот миг моего величия. Мне вдруг захотелось остаться с самим собой, одному, подумать, осознать свои чувства, понять для себя, как я на самом деле отношусь к Маргарите, что испытываю, вспомнить, что я испытывал к ней тогда… И тут я отчетливо понял, что не смогу познать истинную любовь, не смогу никогда, потому что любимый мной человек уже заключен во мне – это я сам. Я эгоист. Все, что я стремился познать, было мне нужно лишь для меня самого. Я уже единое целое, и нет в мире моей родственной души, заключенной в тело женщины, которая дополнит меня… Но я сам в этом виноват. Это мой выбор… Я упал на колени; слезы, запоздавшие на целую жизнь слезы отчаяния, лились из моих глаз прозрачными ручьями, и вместе с этими слезами из меня, как из чаши, выливалась моя гордость, мое сомнение. Я был счастлив. Я чувствовал, как в мое освобожденное сердце входит Маргарита и как вместе с ней в меня входит Любовь, такая любовь, какой я не знал прежде, о существовании которой даже не догадывался. Я был переполнен любовью, она бурлила во мне, выливалась через край, но ее не становилось меньше – она изливалась из источника, не имеющего ни начала, ни конца. И эта любовь руководила в те минуты всем моим естеством, владела моими мыслями, моей страстью. Я притянул Маргариту к себе, ее глаза были широко открыты и увлажнены: она ликовала, она победила! Я жадно прижал свои губы к ее губам, она впилась в мои так сильно, что я ощутил острую боль, но боль от этого окрашенного жестокостью поцелуя лишь усилила мою страсть: это был вкус истинной любви, любви, которая многим дается через боль… Я целовал шею Маргариты, целовал ее плечи, сжимал ее хрупкое тело в своих объятиях, я делился с ней своей любовью, делился собой, и забирал частичку нее. Мы, словно кольцами, обменялись на мгновение душами, и свидетелем нашей взаимной клятвы был только сад, заботливо раскинувший свои ветви, чтобы прикрыть нас от всего остального мира.
* * *
– Теперь мы умрем? – спросил я Маргариту. Она раскрасневшаяся лежала, облокотившись на мою руку. Услышав мой вопрос, она тихо рассмеялась.
– Почему ты так решил? Кажется, я знаю, почему, – лукавая улыбка коснулась ее губ. – Ты читал письмо, решив, что оно предназначалось кому-то кроме тебя. – Она смеялась глазами, но лицо ее сделалось серьезным. Я не успел спросить, что значат ее слова, потому что она отвлекла меня, повторив свой вопрос: – Так почему ты решил, что мы умрем?
– Потому что мы знаем, что такое счастье. Даже больше: мы знаем, что такое великое счастье взаимной любви. А познав это, на какое еще знание можно рассчитывать?
– Разве ты думаешь, что у дозволенного знать человеку есть предел?
– Возможно, нет этого предела. Но ведь человек всегда должен стремиться к чему-то новому, иначе он умрет.
– Но ты ведь не стремился к обретению любви?
– Я стремился к великой тайне, о существовании которой я догадывался, но которую не мог постичь. Однако мне было сложно предположить, что именно любовь окажется ключом, ведущим к разгадке. О великой силе любви, о ее значимости и необходимости было сказано слишком много громких слов, что дало мне повод усомниться в их истинности.
– Любовь не единственная тайна. – Она улыбнулась. – Так почему ты решил, что мы непременно должны умереть? Ты сумел узнать лишь одну грань дозволенного, почему же ты отказываешься от остального?
– Откуда ты знаешь про остальное? Откуда ты знаешь то, чем поделилась со мной? Откуда ты знаешь, что мое имя – Фауст? – (Я удивился, что этот вопрос, который должен был возникнуть у меня уже давно, появился только сейчас).
– Ты тоже это знаешь, знаешь своей душой, но ты не хочешь этого замечать, не хочешь прислушаться к голосу своей души. Я тебе уже об этом говорила. – Она улыбнулась и нежно поцеловала меня. Ее волосы, выбившиеся из прически, щекотали мое лицо. И я подумал, что то счастье, которое я только что испытал, – это заслуженное долгими столетиями прощение человеку от Бога… Я понял, что это счастье – залог счастливой жизни, благословение… А значит, мы не умрем, мы будем жить… Не просто существовать, влача изо дня в день, из года в год свою бесполезную жизнешку с примитивными потребностями, пустую, в постоянных поисках того, кто заполнит эту пустоту, а именно жить, наслаждаясь каждым днем, каждой минутой, проведенной в этом теле с этой душой, с этим любящим и любимым сердцем. И дней таких будет многое множество!
Книга 5
Меня дернуло, голова закружилась. Перед закрытыми глазами что-то мелькнуло, какой-то непонятный свет. Он проник к зрачкам сквозь веки и исчез. Я открыл глаза. Солнечный свет наполнял мою комнату. Похоже, уже давно утро. Я долго не мог понять, где я. Вокруг беспорядок, разбросанные книги, тетрадки, одежда. Я приподнялся на локтях и оглядел всю комнату.
– Охохох! Приснится же такое!
На полу рядом с кроватью стояла пустая бутылка коньяка в печальном соседстве с начатой коробкой каких-то дорогих, но судя по оставшейся большеполовине коробки, невкусных конфет. Пытаясь привести в исправность свой вестибулярный аппарат, я влез в тапочки и поплелся на кухню. По дороге заглянул в ванную полный решимости почистить зубы, но в темноте не разглядел зубную щетку и с чистой совестью оставил эту затею. В моей голове все шло кругом.
– Вот ужас! – Опять не сдержался от комментария, обращенного теперь к коту Вениамину. – У меня такое чувство, что меня всю ночь куда-то телепортировали, причем использовали для этих целей мясорубку. – Пожаловался я животному, которое понимающе промяукало в ответ. – Все тело ноет, голова раскалывается. – Опять понимающее мяу. – Ты знаешь еще какое-нибудь слово, кроме мяу, животное? – Животное на этот раз промолчало.
Я сел на стул, отчего в голове закружились вертолеты, а стол почему-то качнулся вправо и потом медленно влево, прежде чем замер на месте. Похмельем мое состояние вряд ли можно было назвать – бутылка в спальне у меня не первая, я уже умею с ними обращаться. Тут засвистел чайник, и я тут же принял решение заменить его бесшумным электрическим при первой же возможности: свист, казалось, раскалывал мою голову пополам. Кофе, как назло, осталась самая малость, и малость эта была размазана по дну банки, потому что я случайно выплеснул туда воду из вымытой чашки. Делать нечего, заварил кофе прямо в банке. Кому, в конце концов, какая разница? Меня же никто не видит. Да и век у нас не девятнадцатый, чтобы соблюдать какие-нибудь глупые светские ритуалы. Вспомнились отрывки сна. Я пока не мог восстановить всю картину приснившегося, но отчетливо помнил, что сон был очень ярким, "натуральным". Судя по костюмам приснившихся мне людей, действие сна относится как раз к девятнадцатому веку, скорее, второй половине.
– Нет, пора завязывать, – я кивнул зеркалу, и оно охотно со мной согласилось, закивав моей же физиономией мне в ответ.
Глянул на часы – 8.30. Вот …!!! Шеф убьет, если через полчаса я не окажусь каким-нибудь волшебным образом у его кабинета и не протяну готовую статью. Вот дернуло же меня согласиться вести театральное обозрение… Хотя чего я жалуюсь? Несколько лет назад я вообще очень даже мечтал работать в подобном месте: работать дома и целыми днями просвещаться культурно, да еще за очень даже приемлемую оплату.
Я напялил кое-как джинсы, которые нашел на полу любовно уложенными комплектом вместе со свитером; напялил и свитер. Не фонтан, конечно, но в машине не видно, а шефу все равно: он меня видит-то раз в неделю, когда я статью сдавать приезжаю. Потерпит. Надо бы поесть. Ладно, съем по дороге кусок торта – вон он как красиво лежит на полке, просто вопиет о желании быть вкушенным моей скромной персоной. ("Вопиет"?…"Вкушенным"?.. И правда перестарался вчера с коньяком…). Торт возьму с собой, в пакетике.
Торт закончился еще на лестнице, по дороге вниз. Тем лучше. Меньше делать, сидя за рулем.
Машина, естественно, с первого раза не завелась. А кто ждет от видавшего многое в жизни автомобиля молодецкой покорности? Пригрозил бы я старому разбойнику утилизацией, да язык не повернулся – все-таки одиннадцать лет меня таскает…