- Что, барышня, нос повесила? Воспоминанья гложут?
Валерка поворачивает к Оле смуглое лицо и пытливо смотрит на нее рыже-карими чуть раскосыми глазами. Машина замирает посреди ухабистой дороги, неровно прочертившей степь до самого горизонта.
Внезапно Валерка извлекает из-под сиденья банку с апельсиновым соком, бутылку "Столичной". И два хрустальных стакана, аккуратно завернутых в белоснежное полотенце.
- Как в лучших домах Лондона и Жмеринки, - провозглашает он, ловко смешивая в стаканах сок и водку. - Коктейль "Прекрасная незнакомка", а по-простому - "Недотрога". За то, чтоб это было не во сне. Давай до дна.
Оля видит, как дрожат тонкие длинные пальцы Валерки, крепко обхватившие стакан.
"Сейчас начнет объясняться в любви, - думает она. - Допьет и…"
- Если я скажу, что люблю тебя давно и страстно, - это прозвучит слишком красиво и до пошлости банально. Ненавижу и то, и другое. А посему говорить об этом не стану, и целовать тебя тоже, раз ты этого не хочешь. По глазам вижу, что не хочешь. Угадал? - Валерка едва заметно ей подмигивает. - Зато когда нас свяжут навеки узы законного брака…
- Будем надеяться, это случится не так уж скоро…
- А я и не говорю, что это должно произойти прямо сейчас, - почти грубо обрывает ее Валерка. - Хотя у меня и в храме господнем, и в загсе имеются свои человечки. Им шумни только - по первому разряду все устроят. Я, так сказать, довожу до твоего сведения свою программу-максимум.
Голос Валерки звенит и рвется на высокой ноте, и Оля понимает, с каким трудом дается ему эта игра в самоуверенность.
- Здесь ты, разумеется, жить не захочешь, да я и не позволю тебе гнить в этой захудалой дыре, - продолжает Валерка. - Мы с тобой уедем в Москву или Нью-Йорк.
- Ты серьезно?
Валерка щурит свои широко поставленные глаза.
- Я, между прочим, богаче, чем здесь думают. Только я не собираюсь на этом богатстве сидеть, ибо не в нем усматриваю, выражаясь интеллигентно и цивильно, цель нашей бренной жизни. Хотя, признаться, и в нем тоже. Усекла? Я - человек современный. Ну, давай для бодрости еще тяпнем этой заморской гадости.
Валерка жадно осушает свой стакан. Оля видит тонкую струйку, сбегающую по пухлому, с ямочкой, подбородку, и ей становится жаль Валерку, себя и всех остальных людей, не защищенных от любви.
- Если по-честному, то я… я берегу тебя. Ты какая-то неземная, что ли… Ну хватит. Мотаем отсюда.
Валерка рвет с места и бешено гонит машину по пыльному проселку, ожесточенно швыряющему с ухаба на ухаб рубиновую скорлупку.
- Чтой-то вы сегодня рано, - встречает их баба Галя, прервав беседу с соседкой на лавочке возле парадного входа. - Небось зябко уже в степи.
- Угадала, баба Галя, - хохотнул Валерка. - А в машине, сама понимаешь, тесно. Вот сменю ее скоро на "волгу", тогда и зимой, гм, можно будет прокатиться.
Он резво вбегает на крыльцо и распахивает перед Олей тяжелую дубовую дверь.
Их с ходу обволакивает спертый жар прихожей, куда выходит выложенная сине-желтыми изразцами стенка печи. Оля прислоняется лбом к их неровной поверхности, и на нее вдруг наваливается тоска. Одна, совсем одна… Среди чужих и чуждых ей по своим представлениям о жизни людей. Впереди длинный вечер с унылым ужином под блекло-оранжевым абажуром, душная бессонная ночь…
- Ну что, барышня, в задумчивость впала? Никак от радости, что такой жених на горизонте замаячил? Да ты всплакни, не стесняйся - редко кому из вас такое счастье приваливает.
Оля благодарно улыбается Валерке, хотя он и не видит в темноте ее лица.
- Ладно, к чертям сантименты! Вернемся к нашей трезвой прозаичной жизни, - балагурит Валерка. - За заморские коктейли принято платить натурой. А как же иначе? Это тебе не наша расейская бормотуха. Придется тебе, дорогая барышня, весь вечер играть мне своего Шопена.
…Старенький "Шредер" дрожит и стонет под натиском фантазии. Слоники на его заставленной кружевами поверхности вздрагивают и кренятся. Валерка бесцеремонно сгребает их в кучу и швыряет на кровать. Он стоит сзади Оли, ей кажется, он вот-вот схватит ее за руки и прервет этот поток срывающихся от невыносимого напряжения звуков. Ей самой этого хочется. Но пальцы несутся и несутся дальше, уже неподвластные ее мыслям и желаниям.
Потом они долго молчат. Баба Галя просовывает в неплотно прикрытую дверь закутанную в пуховый платок круглую, как большой кочан капусты, голову и сокрушенно качает ею, увидев раскиданных по кровати слоников.
- Приличные люди не слонов, а марки собирают. Или на худой конец - бутылки из-под виски. Ты же, баба Галя, все в позапрошлом веке пребываешь, - басит Валерка в своей обычной шутовской манере.
* * *
Дождь лил уже третий день, и мерклый уличный свет, проникая в высокие окна класса, наполнял его сумраком, с которым не под силу было совладать мерцавшей на недосягаемых высотах старинного потолка белой трубке псевдодневного света.
Оля слушала ля-мажорную сонату Моцарта, смотрела на одухотворенный профиль своего лучшего студента Миши Лукьянова и думала о том, что, если завтра кровельщики не выйдут на работу, потолок наверняка почернеет. Еще до начала занятий она пыталась поговорить на эту тему с директрисой, но та лишь рукой махнула и, нарочито громко стуча каблуками, скрылась за дверью своего класса.
"Неужели ей на все наплевать? - думала Оля, вслушиваясь в светлые пассажи сонаты. - От сырости пропадут инструменты и вообще пойдут насмарку все наши мучения с ремонтом".
- Ну, Миша, вы просто молодчина! - дослушав заключительный аккорд, похвалила Оля. - Если доработать отдельные пассажи, можно и на международный конкурс.
- Вы шутите. Для этого нужно родиться… избранным. А я самый обыкновенный.
Миша покраснел и отвернулся к стене.
"Этому парню явно не хватает уверенности в своем таланте, - думала Оля. - Да и откуда ей взяться? Отец - горький пьяница, мать совсем недавно закатила скандал в преподавательской, требуя, чтобы ей не портили сына. "Нехай на завод идет. Ишь барин какой выискался - трынь-брынью занялся!" - кричала она, размахивая руками под носом у директрисы. В Центральной музыкальной школе таланты лелеют, детей с первых шагов готовят к международным конкурсам. Сколько же в провинции остается нераскрытыми по-настоящему ярких дарований! Поярче тех, кого столичные тщеславные родители с трех лет усаживают за инструмент".
- Вы напомнили мне одного французского пианиста. Он покорил всех на конкурсе имени Чайковского как раз исполнением этой сонаты Моцарта. Кстати, он тоже вырос в небольшом городке. Он верил в свой талант, а потому добился многого. Вы даже внешне чем-то на него похожи.
- Я тоже… Для меня музыка…
Миша запнулся и окончательно смешался.
- Давайте заниматься с вами каждый день? - неожиданно предложила Оля.
- Но… у меня нет денег платить вам за уроки.
Оля встала со стула и поспешно отошла к окну, чтобы Миша не дай Бог не заметил вдруг навернувшихся на глаза слез.
- Жду вас завтра в три пятнадцать. И я непременно договорюсь с Инессой Алексеевной, чтобы вам разрешили упражняться в училище.
Она задержалась у окна, давая возможность Мише уйти. Слышала, как он аккуратно складывает ноты в скрипучую сумку из грубой клеенки.
"Илья тоже вырос в глухой провинции, - думала она. - Наверное, сперва так же робел в присутствии педагога, а потом уверовал в свои силы и достиг невероятных высот. Почему-то меня всегда раздражала как раз эта его уверенность в собственной исключительности. Но, наверное, без нее невозможен настоящий взлет…"
Директриса подняла на Олю глаза и казенно улыбнулась.
- Садитесь, пожалуйста. Вы, я полагаю, по поводу кровельщиков? Говорила, говорила с начальником РСУ. Обещал новых прислать. Вас это устраивает?
- Когда он их пришлет? Не сегодня-завтра протечет потолок.
- Собственно говоря, что вы обо всем этом так печетесь? Вам никаких нервов не хватит.
- Могут погибнуть инструменты.
- Если это случится, мы подадим в суд на РСУ, и они возместят нам все убытки. - Инесса Алексеевна широко улыбнулась. - Я двадцать лет отбарабанила директором музшколы, так что все наши законы знаю назубок. Со строителями иначе как через суд каши не сваришь.
- Инесса Алексеевна, может, нам частников нанять?
- И заплатить им из собственного кармана? - Директриса щелкнула замком сумки и вынула из нее пудреницу. - У вас ко мне еще какое-то дело?
- Да. Я прошу разрешить Михаилу Лукьянову упражняться на рояле в стенах училища.
Инесса Алексеевна возвела глаза к потолку и с грохотом отодвинула свой стул.
- Господи, опять этот Лукьянов! Меня уже тошнит от него и его семейки. Вы с ним носитесь, как с бриллиантовым перстнем. Рихтера, что ли, надеетесь вырастить?
- А почему бы и нет? - Оля почувствовала, как ее щеки вспыхнули алыми пятнами. - Он очень одарен. Очень. Нет, я бы даже сказала, он талантлив. А наш долг состоит прежде всего в том, чтобы лелеять таланты.
- Нет, нет и нет! - запротестовала Инесса Алексеевна. - На государственных роялях имеют право упражняться лишь наши педагоги. Если мы допустим к ним студентов, к концу учебного года они превратятся в кучу мусора. Наш долг прежде всего состоит в том, чтобы сберечь государственное имущество.
- Но ведь Лукьянов - явление уникальное, - попыталась возразить Оля. - И потом, он так бережно, я бы даже сказала, с благоговением относится к инструменту.
- А вам известно, моя дорогая, из какой он семьи? - Инесса Алексеевна подошла к Оле вплотную и нависла над ней массивной, обтянутой пуховым свитером грудью. - Его отец дважды привлекался к уголовной ответственности за хулиганство, мать…