* * *
Алена ответила открыткой, в которой просила его не задерживаться "в стране ковыльного детства", потому что и она, и Светка очень по нему скучают. В конце как бы невзначай сообщала, что общество в этом году собралось "сугубо кинопромышленное", и она чувствует себя как на выпускном вечере во ВГИКе.
Плетнев представил себе Алену на фоне серебристо-жемчужной Балтики с ее янтарными закатами. Оживленную, остроумную, изысканно изящную. "У нее дар притягивать к себе людей солидного возраста и положения, - думал Плетнев. - Запросто толкует с теми, к кому иной раз не без внутренней дрожи идешь на прием. У нее врожденное обаяние, которое не раз и не два сослужило мне добрую службу. Хотя дело, может быть, в таких случаях и в моем таланте".
Плетнев представил себе, как рассказывает Алене о покушении на Ларису Фоминичну, о загадочной гибели брата и его многолетней связи с Марьяной и слышит ее безапелляционное: "Прямо в духе Агаты Кристи… Ну, а это уже ближе к позднему Бергману - власть прошлого над человеческими душами. Ничего себе, какие страсти разыгрываются за стенами стародевичьей обители".
Странное дело, он не чувствовал никакой вины перед Аленой. Тот уголок его сердца, в который он впустил Лизу, вряд ли интересует его жену. Так глубоко она не заглядывает.
Он составлял Алене телеграмму, в которой обещал приехать, самое большее, через неделю, когда к нему без стука вошла Даниловна.
- Ну вот, разбилась макитра, и все тесто наружу полезло, - заявила она с порога.
Плетнев недоуменно посмотрел на нее.
- А глотка-то, глотка у нее - настоящее радио. Не слыхал, что ли, ничего?
- Не слыхал. А что случилось?
- Она ж на всю станицу орала, аж у вербняка слышно было. Я уток тем временем по-над берегом звала. Кинулась сломя голову через репьи, чуть в Калмычихину копанку не угодила.
- Что все-таки случилось, Даниловна?
Старуха придвинула к столу табуретку и, присев на краешек, расправила на коленях черную сатиновую юбку.
- Людка Фролова с автолавкой к нам приехала. Выше почты стали. Где раньше баз был. Помнишь?
- Марьяна говорила, Люда болеет.
- Куда там болеть, когда дело денежное. - Даниловна даже рукой махнула. - Вся хворь, какая была, разом вышла. Тут же все через голову друг друга лезут, спешат, а она кому пятак, кому двугривенный не додаст. А кого и вовсе на рублевку целую обсчитает. Как Саранчиху нынче. Отчего и скандал вышел.
- Да, с Саранчихой лучше не связываться. - Плетнев усмехнулся.
- Вот и я так считаю. Саранчиха Людку воровкой обозвала. "Ты, - говорит, - всегда на чужое добро рот разевала. А теперь накось выкуси - бабка все Лизке отписала. А ты за свою жадность в тюрьму сядешь. Я в свидетели пойду".
- Тоже мне напугала! Людку этим не проймешь, - сказал Плетнев.
- Ага. И я так думала. Ну, говорю, держись, Раиса, счас она тебя отбреет. А она, гляжу, на землю спрыгнула и за Саранчихой вдогонку. "Я, - говорит, - тетка Рая, нечаянно тебя обсчитала, по привычке. Ты уж на меня не серчай. Хочешь, я тебе в следующий раз байки на халат привезу? Красными розами по черному полю?" А Саранчиха ее и не слушает. "Михаил все про вас с Шуркой рассказал. А вы напоили его да с яру спихнули. Чтоб жилось вам спокойней". Людка за ней до самой калитки бежала. Федор из хаты вышел, Райку дурой обозвал. Она еще от сарайчика что-то крикнула. Что-то про ружье вроде бы, да Федор над ней кулак занес. Людке что-то тихо сказал. Никто не расслышал что. Она хвост поджала и к автолавке пошла. Больше никого не обсчитала, Максимовне даже себе в убыток сдачу дала, но та ей вернула.
- Она сказала: "Михаил все про вас с Шуркой рассказал". Что же он мог про них рассказать?
Даниловна пожала плечами.
- Небось про жульничества ихние. Шурка с керосином шельмует. У него всегда в сарайчике бензин имеется. Небось не покупной. Ну а Людкино шельмовство известное - в промтоварном как-никак торгует.
- Откуда Михаил мог про все это знать? Он же в охотничьем хозяйстве жил?
- Знал, выходит. Теперь поди докажи, ежели они его на самом деле с яру спихнули.
- Людка в хороших отношениях с отцом?
- Поди разбери. Последний ее мужик поил Шурку, чтоб мотоциклет бесплатно бензином заливать. Потом у них драка вышла. Не знаю, правда, из-за чего. Шурка зятя по башке веслом огрел. Людка отцову сторону взяла. Витька тоже грозился их на чистую воду вывести. Как же - вывел! Она у него еще мотоциклетку отсудила. Я, говорит, на свои денежки в рассрочку брала. И весь промтоварный подтвердил. А что, она баба лихая - получше мужика управляет. Бывало, Витьку пьяного по всей станице ищет. В люльку закинет и домой везет. По дороге еще по шее врежет. Людка на казенной квартире живет. Возле аптеки. А Шурка, когда трезвый, тихий такой. Да только он редко бывает трезвым.
* * *
Плетнев нашел Федора Саранцева за сарайчиком. Он чинил прогнившее днище лодки, старательно прилаживая свежеобструганную планку между старых досок.
Старый Саранец слыл мастером на все руки и за работу брал по-божески. Мог и деревянный баркас соорудить, и, если надо, металлический сварить.
- Я пришел у вас про одно дело узнать, - сказал Плетнев, едва поздоровавшись с Саранцевым. - Мой брат в ночь перед своей смертью у вас ночевал. Думаю, он рассказал вам про то, что у Царьковых видел. В ночь выстрела. Точнее, кого он там видел. Мне говорили, он много чего вам порассказал.
- Вот у того, кто вам это сказал, и спрашивайте. - Федор вдруг сердито швырнул стамеску и молоток в траву возле сарайчика. - Хотя бы у той же Раисы - она уже всю станицу оповестила, а сама в ту ночь в старой хате дрыхла. Как радио испорченное - только бы громче всех орать.
- Так… Вы с Сашкой, значит, в новой хате спали. Михаил к вам среди ночи пожаловал? Неспроста это. Явно неспроста.
- Они с моим Сашкой друзьями закадычными были, хоть Сашка, считай, на десять годов от него моложе.
- Мне кажется, ваш Сашка много знает, но разыгрывает из себя простачка. Вы, дядя Федя, тоже.
- Мало ли что меж людьми случается. Бывает, и счеты сводят семейные. Чужим людям про это знать ни к чему. Вот Раиса, та любит языком ляскать.
- А вы, я вижу, помалкивать предпочитаете. И в углу отсиживаться. Смолоду привыкли по углам прятаться.
Саранцев сплюнул в сердцах, выругался себе под нос.
- За то, что смолоду было, я сполна ответил. Перед нашим законом. И срок свой честно отбыл.
- Перед совестью своей тоже ответили?
Плетнев понимал, что нет у него никакого права разговаривать с Саранцевым подобным образом, но его все больше раздражала уклончивость, с какой Лиза и оба Саранцевых отвечали на его расспросы, касающиеся Михаила.
- Ответил. Перед собой-то я ответил. Хотя и не тот ответ получил, на какой рассчитывал. Так вот жизнь взял и сгубил. Э, да что теперь… Ты-то про те года что можешь знать?
- Ладно, Федор Игнатьевич, простите, что сорвалось. Я не затем к вам пришел, чтоб прошлым вас попрекать.
- Ничего, я привычный. Каждый мне им в глаза тычет. Да что с людей взять - они ничего толком не знают. А вот что она меня прошлым попрекнула - этого я уже не стерпел.
- Люда, что ли?
Саранцев махнул рукой.
- Что Люда? С Люды взятки гладки. Дура она набитая, и за душой, кроме личной выгоды, ничего нету. Да Люда и не знает ничего. А вот Лариса знает, почему я в станице остался. Знать-то знает, а все равно взяла и бросила мне этот упрек. Через столько лет бросила…
Саранцев присел на корточки, повернул к Плетневу свое коричнево-красное от загара скуластое лицо.
- Она учительницей была, Лариса-то Царькова, а немцы учителей в концлагеря отправляли, а то и жгли на глазах у всего народа. Бензином обольют и… Я ей с самого начала говорил: уходи, пока дорога есть. Ей и председатель сельсовета то же самое говорил, и из райкома был звонок. В каждой станице непременно досужий язык сыщется. Сболтнет либо по злобе, либо по глупости, и останется от человека кочерыжка страшная. Лариса все упрямилась: мать жалко оставлять, да и сестра еще девчонка совсем. Царьковы, они все упрямые. Я еще попа старого помню, отца Ларисиного. В тридцать втором тиф в станице людей через одного косил. Сосед к соседу во двор зайти боялся, здоровались за версту друг от дружки. А Фома Куприянович в каждую хату смело заходил, живым добрые слова говорил, мертвым глаза закрывал. Как сейчас вижу: по улице шагает, патлы седые до самых плеч, ряса на ветру волнами ходит, а ноги босые. Хороший был человек Фома Куприянович Царьков. Говорили ему добрые люди: мертвых-то хоть в лоб не целуй - заразу получишь. А он все отшучивался. "Меня, - говорит, - ни одна зараза не возьмет. Зубы сломает. Я ее молитвой, молитвой по башке. Вместо палки". Сам в два дня сгорел. От тифа никакая молитва не помогает. Вот и Лариса упрямством вся в отца вышла. Ну, значит, осталась она, а тут немец станицу занял, стал свои порядки наводить. Помню, людей возле почты собрали и через переводчика сказали, чтобы все партийные и учителя добровольно в немецкий штаб явились. Тогда вроде бы их семьям помилование будет. Не то всех в Германию угонят. Сроку до вечера дали. Народ по домам разошелся, а я все под яром болтался возле дома Царьковых. Когда смеркаться стало, вижу, Лариса от калитки с узелком бредет. С лица белее снега, а взгляд как у отца…
Саранцев умолк, уставился в землю возле себя.
"Так вот, значит, откуда эта цепочка тянется, - думал Плетнев. - Оказывается, и старый Саранцев одно из ее звеньев. Может, даже и не второстепенное, хотя и привык в тени держаться, голову в плечи убирать. Если только не придумывает все в оправдание своего темного прошлого".