– А ты вот все о тоске пишешь, – говорил чахоточный. – А я и согласен! Иногда так муторно на душе… "Жизнь – обман с чарующей тоскою, / Оттого так и сильна она, / Что своею грубою рукою / Роковые пишет письмена…" – с чувством процитировал он.
– "Я всегда, когда глаза закрою, / Говорю: "Лишь сердце потревожь, / Жизнь – обман, но и она порою / Украшает радостями ложь…" – продолжил Есенин и закрыл глаза. – Ложь, кругом ложь! – пробормотал он.
Виктор видел, что он сильно пьян, его поле заливал мутный болотный цвет "зеленого змия".
– Пошли-ка, – сказал упитанный и поднял поэта.
Тот глянул на него осоловевшими глазами, улыбнулся по-детски и сказал:
– И вот вертится у меня на языке строчка: "…умирать не ново, но и жить, конечно, не новей…"
– Рано умирать, – весело ответил чахоточный.
– Записать бы, – пробормотал Есенин. – Есть ручка?
– Айда с нами, дадим тебе ручку, – обрадованно предложил упитанный.
Они покинули заведение и потащили пьяного поэта по улице. Шли они уверенно, и Виктор понимал, что сексоты действуют по определенному плану. Они свернули в какой-то узкий переулок и приблизились к темному зданию.
– Проспект Майорова, – сообщила Соланж. – Здесь располагается следственная тюрьма ГПУ.
– Господи! – пробормотал Виктор. – Я думал, они поведут его в ту гостиницу.
– А здесь есть подвальный ход, – сказала она. – И он ведет прямиком в "Англетер".
– Не могу больше! – с мукой проговорил Виктор. – Сердце болит… от бессилия.
– Так давай вытащим его, спасем! – с жаром предложила Соланж.
– Нельзя, – тихо ответил он. – Мы не боги и не имеем право вмешиваться. И где же были его ангелы-хранители, хочу я спросить! Плохо они выполняли свою работу.
– Не ной! – презрительно бросила Соланж, крепко ухватила его за руку, и они перенеслись в какое-то помещение.
В углу находился стол, зажженная лампа бросала свет на разложенные документы. Мужчина в форме занимал место за столом. Его лицо находилось в тени. Виктор зацепился взглядом за его обмундирование: суконная рубаха-френч темно-защитного цвета с двумя нагрудными накладными карманами, накинутая на плечи шинель серого сукна с темно-серыми воротником и обшлагами. В петлицах поблескивали металлические треугольники. Сексоты поставили Есенина напротив стола, он плохо соображал и постоянно шатался.
– Да вы присаживайтесь, дорогой товарищ поэт, – любезно пригласил военный.
– Да пошел ты на… – ответил Есенин, послав его на "три буквы".
– Что ты себе позволяешь? – вскрикнул упитанный и ударил его.
– Не надо, – увещевающим голосом сказал военный. – Мы же просто побеседовать… в целях профилактики, так сказать.
– Не о чем нам беседовать, – глухо ответил Есенин.
– Но у нас есть сведения, – размеренным тоном проговорил военный, – что вы собираетесь эмигрировать. Вы не раз высказывались на эту тему в кругу друзей.
– Врут они все! – зло кинул поэт.
Он начал трезветь, его глаза заблестели и приобрели более осмысленное выражение.
– Но вот цитата из вашего собственноручного письма к Куликову в Париж, написанного два года назад: "Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть".
– Это ж надо всю мою переписку перлюстрировать! И охота вам? – ехидно произнес Есенин.
– А вот выдержка из вашего стихотворения, написанного годом позже, – не отвечая на реплику, сказал военный и взял из папки лист: "Ах, родина, какой я стал смешной! / На щеки впалые летит сухой румянец. Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец".
– "Если крикнет рать святая: / "Кинь ты Русь, живи в раю!" / Я скажу: "Не надо рая, / Дайте родину мою", – продекламировал поэт. – И это тоже мое! – добавил он, пристально глядя на скрывавшееся в тени лицо военного.
Тот усмехнулся и ответил:
– Патриотично! Но ведь "Гой ты, Русь, моя родная…" написано намного раньше.
– А вы, вижу, знаток моего творчества, – сухо проговорил Есенин.
– Пришлось для дела ознакомиться, – пояснил военный. – Но вернемся к теме. Вот что вы пишете не так давно своего другу Чагину: "Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу… и, вероятно, махну за границу". Письмо послано из психиатрической клиники, в которой вы скрывались какое-то время. И снова мы видим, что вы собираетесь за границу. Как вы можете это объяснить?
– Сами же загнали меня в тупик, страшно так-то жить, когда за тобой следят денно и нощно. Слово нельзя сказать, а я от этого задыхаюсь. Но не собираюсь я никуда, так это все в сердцах говорено было, – торопливо произнес Есенин. – Если бы я хотел, то остался бы за границей, когда с Дуней путешествовал. Возможности были.
– Вы имеете в виду вашу бывшую супругу Изи-дору Дункан? – уточнил военный и что-то пометил в блокноте.
– А кого ж еще! – усмехнулся Есенин.
– Значит, уже тогда вас склоняли к эмиграции, – сделал вывод военный и снова что-то записал.
– Все! Хватит! – разозлился Есенин. – Никто меня не склонял. Оставьте меня в покое! Только решил начать новую жизнь и поселиться здесь. Из Москвы насовсем уехал, хочу завязать со спиртным, с дружками непонятными, уединиться. И писать, писать! Но вы как пиявки присосались, кровь пьет и пьете.
– Мне нужна расписка, что вы никуда не уедете из страны, – ответил военный.
– Отвали ты! – взвился Есенин. – Ничего я подписывать больше не буду. Ученый уже! Знаю ваши методы!
Он вдруг подскочил к столу, раскидал все бумаги, опрокинул лампу. Военный едва успел отклониться. Сексоты подлетели к Есенину. Упитанный ударил его несколько раз.
– Уведите гражданина в его номер, – приказал военный. – И пусть подпишет бумагу.
Чахоточный взял протянутый документ, кивнул и спрятал его в карман. Есенина взяли под руки и вывели из комнаты.
Они оказались в длинном и довольно темном коридоре и потащили упирающегося поэта в его конец. Там были двери, упитанный открыл их ключом, и они очутились в каком-то узком проходе, похожем на подвальную канализационную трубу. Прошли несколько метров, и тут Есенин вырвался из цепкой хватки сексотов. Он резким движением выдернул руки из рукавов расстегнутого пальто и бросился бежать. Но упитанный нагнал его и схватил за край пиджака. Есенин скинул и пиджак, и остался в одной рубахе. Чахоточный зачем-то поднял пальто. Они кинулись за убегающим поэтом. Упитанный первым настиг его и вцепился в плечи. Есенин развернулся и со всей силы врезал ему коленом в пах. Тот взвыл, согнувшись, но тут же выхватил наган и нанес поэту сильный удар рукояткой по переносице. Есенин пошатнулся, схватившись рукой за лоб. Потом он согнулся, его вырвало, и он упал навзничь. Сексоты начали бить его…
– Не могу больше, – с мукой проговорил Виктор и вцепился в руку Соланж.
Она была ледяной, и это отрезвило его. Он глянул на девушку, она наблюдала за происходящим с возбуждением, ее ноздри нервно подрагивали, глаза были расширены.
– Не могу! – в отчаянии крикнул он.
Соланж наконец обратила внимание на своего спутника. Она впилась в него острым взглядом, кивнула и подняла руки.
Вокруг них образовался белый кокон, в который не проходили звуки извне.
– Уходим? – уточнила она. – Но ты не досмотрел.
– Мне уже дурно, – признался Виктор. – И лучше бы я этого не видел. Он умрет сейчас?
– Да, тут, в подвале, – сказала Соланж. – Потом все просто. Сексоты накинут пальто на тело… Правда, пиджак они так и оставят на полу подземелья. И потащат уже мертвого поэта в гостиницу…
– Но как же… Неужели никто не заметит? – перебил ее Виктор.
– Кто? – рассмеялась она. – Есенин слыл алкашом и скандалистом. И если его, вдрызг пьяного, поведут в номер двое приятелей, то это не вызовет подозрений. А вообще им даже никто и не встретился. Они же не с парадного входа закатились. Подземный туннель соединяет подвалы гэпэушной тюрьмы и "Англетера". Они вышли в служебное помещение, а затем уже отправились в номер. И там инсценировали повешение. У сексотов выхода не было. Думаю, начальство их по голове не погладило. Убийство поэта не входило в планы органов.
– Хочу забыть все это, – вдруг сказал Виктор.
Он побледнел, силы покидали его, начало мутить.
– Не волнуйся так. Все хорошо, – увещевающим голосом произнесла Соланж. – Сергей существует в Первом Небе.
– "Первое Небо – это место радости, не омраченной ни одной каплей горечи", – процитировал Виктор из "Космогонической концепции розенкрейцеров".
– Освежить в памяти кусок священного текста? – спросила Соланж. – Это должно тебя успокоить.
Она провела руками по белой поверхности кокона перед ними. Появился четкий текст. Он медленно поплыл вверх. Виктор читал:
"Первое Небо – это место радости, не омраченной ни одной каплей горечи. Дух находится здесь выше влияния материальных, земных условий и усваивает все то доброе, что было в прошедшей жизни, по мере того, как он переживает это заново…
Это место отдыха, и чем тяжелее была жизнь, тем острее будет наслаждение от отдыха. Болезни, печали и страдания неизвестны здесь. Это Страна Лета: для Духовный людей…"
– Хочу увидеть, – нервно произнес он, отворачиваясь от бегущего вверх текста.
– Но это мир мертвых, – предупредила Соланж.
– Ты все равно убьешь меня, – устало ответил Виктор. – Я уже одной ногой там…
Он ощущал жуткий упадок сил и эмоциональное опустошение. Виктору было все равно, жив он сейчас или уже мертв. Он находился в промежуточном состоянии. Хуже всего было то, что бороться больше не хотелось.