Теперь он спал в столовой на диване. Ему казалось (нет, не казалось, а он точно чувствовал), что его присутствие Маше болезненно неприятно, хотя она ничем этого не показывала. Он утешал себя мыслью, что болезнь скоро пройдет, и Маша снова начнет интересоваться театрами, концертами. Пусть, пусть ходит в эти проклятые рестораны - в конце концов, и Первый справляет свой день рождения в том же "Столичном", в зале с рыбками и роялем. Конечно же, Крокодильша наверняка не танцует - под ней попросту паркет проломится, - зато песни они горланят и про камыш, и про Хасбулата удалого, и даже как-то "Очи черные" грянули. Ничего в этом предосудительного нет.
Обычно он долго не мог заснуть, думал, шуршал газетами, вставал и шел на кухню попить холодной заварки, курил, сидя на подоконнике и машинально глядя на плотно закрытую дверь в спальню. В щель внизу было видно, как иногда мелькают какие-то тени, но звуков не доносилось никаких - точно там плясали духи или привидения. Уходя на работу, Николай Петрович тихонько приоткрывал Машину дверь, подходил на цыпочках к кровати. Она спала, положив под щеку ладошку. Почему-то на память каждый раз приходили слова Пушкина из "Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях": "Ждали три дня, но она Не восстала ото сна". Спальня начинала казаться ему склепом, и он спешил на кухню, где пыхтел чайник, Вера заплетала в косу густые и блестящие Машкины волосы, а Машка в это время, переминаясь с ноги на ногу как необъезженная лошадка под недавно надетым седлом, улыбалась ему и строила смешные рожицы.
- Чего ты так рано вскочила? Ведь у тебя каникулы, - обычно говорил Николай Петрович, ласково улыбаясь.
- Ничего себе - рано. Устинья, небось, уже давным-давно корову подоила и в стадо выгнала, а сама по воду к колодцу пошла. И застряла с полными ведрами либо с бабой Нилой, либо с Катечкой-бакенщицей. А мы с Верой сейчас идем на базар за помидорами и всякой зеленью. Пошли с нами, а?
Николай Петрович делал печальное лицо и пожимал плечами. Дескать, с удовольствием бы пошел, но дела. Спускаясь по лестнице - он любил эту короткую пробежку из двенадцати пролетов, свивающихся в большую ломаную спираль вокруг проволочной клети лифта, - думал о том, что Машка предоставлена самой себе да еще Вере, которая читает по складам и спит с иконой Николая Угодника под подушкой. Девчонке бы учиться музыке, иностранному языку, а она вместо этого всякие частушки да прибаутки усваивает. Вчера, подбоченясь и притопнув ногой, спела:
Подружка моя, пойдем на комиссию.
Подержи мой ридикюль - я пойду пописаю
и совсем как когда-то Анджей озорно блеснула зелеными - Машиными - широко поставленными глазами. Он так и поперхнулся от смеха чаем - он теперь всегда трапезничал на кухне, чтобы не тревожить лишним шумом Машу, - но в воспитательных целях сделал Машке, а заодно и Вере, внушение. Так они его и послушались!.. А потом начинался очередной рабочий день, в суете и напряжении которого не оставалось минутки подумать о доме. В короткий перерыв он звонил домой - телефон перенесли из столовой в прихожую, трубку обычно брала Машка. Докладывала ему, что мама ходила по комнатам, выпила чашку куриного бульона, съела апельсин и так далее.
Однажды, заехав домой среди дня переодеться - предстояла встреча партактива области с товарищем из Центрального Комитета - и открыв дверь своим ключом, Николай Петрович столкнулся в прихожей с Машей. Она была завита, накрашена, одета в ярко-оранжевое креп-жоржетовое платье с юбкой "солнце".
Он опешил, с трудом перевел дух и выпалил: "Наконец!", - и тут же добавил:
- Но ведь Берецкий прописал тебе постельный режим. К тому же на улице ветер и дождик.
Маша помолчала, повернулась и направилась в столовую. Через секунду оттуда появилась Машка, потянула его за руку, щебеча:
- Иди скорей сюда. Мы играем в парижский дом моды. Мама манекенщица, я беру у нее интервью, ну а Вера нас фотографирует для журнала.
Обеденный стол был сдвинут к окну, освободившееся пространство между ним и диваном застлано новой ковровой дорожкой, завезенной начальником хозяйственного управления для прихожей. На диване и креслах лежали платья, шляпы, перчатки, по обе стороны дорожки стояли вазы с букетами роз и гладиолусов.
- Мама стала такая красивая и тоненькая, как балерина.
Машка встала на пальчики и сплела руки над головой корзиночкой.
- Не буду вам мешать - я на минутку. - Николай Петрович по выражению лица жены понял что он здесь лишний. - Но только я не понимаю почему именно парижский дом моды? Разве в Москве или Ленинграде шьют хуже?
Ему никто не ответил. В наступившей тишине он прошел в спальню, достал с плечиков чистую рубашку, машинально облачился в нее, стоя перед зеркалом, но не глядя в него. В спальне пахло пудрой, духами, кремами. "Как в борделе, - почему-то подумал Николай Петрович, хотя никогда не бывал в заведениях подобного рода. - Все-таки все или почти все женщины - мещанки".
В машине он думал о предстоящем совещании-встрече с товарищем из ЦК. Там по обыкновению будет царить воодушевление и подъем. Здоровая радость от общения со здоровыми людьми, уверенно строящими новую жизнь. А дома тряпки, духи, цветы…
Но почему-то Николай Петрович уже не с тем энтузиазмом, что полтора часа назад, предвкушал эту встречу с ответственным товарищем из Центрального Комитета.
С холмов открылась та же панорама, что и пять с лишним лет назад, только теперь дело шло к осени. Река заметно обмелела, раскинув во все стороны сахарно-белые песчаные косы. Николай Петрович пожалел, что не догадался взять с собой маленькую Машку. Но ведь он не сказал дома, куда едет, впрочем, его никто не спрашивал Маша-большая, которой Берецкий наконец разрешил выходить на улицу, почти каждый день ходила в кино, таская с собой Машку. Они раз пять, если не больше, посмотрели "Серенаду Солнечной долины", потом переключились на "Утраченные грезы". Николай Петрович ни один из этих фильмов так и не успел увидеть. Он знал, что все секретарши и буфетчицы бесконечно обсуждают эти картины. Даже Первый как-то бросил в кулуарах одного из собраний-встреч с тружениками области, что у этой итальянки Сильваны Пампанини не груди, а сливочный крем, при виде которого слюнки текут. На "Утраченные грезы" детей не пускали, но Маша рассказывала, что дает три рубля билетерше, и та сажает их, когда гаснет свет.
Николай Петрович не одобрял подобные забавы, но и запретить их не смел. Да его, он подозревал, никто бы и не послушался.
Он все так же спал на диване в столовой. Маша к себе в спальню его не звала.
И в дом у реки он поехал один…
Его поразили настоящие заросли цветов во дворе. Помнится, Устинья в одном из редких писем упомянула вскользь, что приняла временно бездомную женщину и та помогает ей по хозяйству и в огороде. "Наверное, она и цветоводством занимается, - подумал Николай Петрович. - На Устинью что-то непохоже".
Дверь оказалась накинутой снаружи на крючок, а значит, в доме никого не было. Сколько он помнил, двери в доме никогда не запирались, хотя в голодный год кто-то унес из чулана средь бела дня шмат сала и полведра отрубей.
Он подошел к колышкам, опутанным колючей проволокой, и посмотрел вниз. Река отошла, обнажив темное илистое дно. Оно растрескалось от зноя, сморщилось, как старая кожа. Николай Петрович, проживший в этих местах несколько лет, никогда не видел, чтобы так мелела эта столь могучая и полноводная река. "Засуха, - подумал он. - С урожаем подкачало, а тут еще этот проклятый колорадский жук. Неужели его и впрямь могли забросить американцы, наши бывшие союзники по войне?.."
Кто-кто, а уж он хорошо помнил пайки из американских продуктов: колбасу в пестрых прямоугольных банках, необычно вкусный молочный шоколад, сухие, слегка подсоленные галеты, быстро и надолго утоляющие голод… За что, спрашивается, американцы и прочие капиталисты так люто ненавидят наш народ, вынесший на своем горбу основные тяготы этой страшной войны?..
Николай Петрович услышал шорох - обвалился кусок сухой глины. Он обернулся и увидел над краем обрыва справа голову Наты, поднимающейся от реки по железной лестнице-стремянке.
Он попятился назад от изумления и чуть было не перекрестился - сработал древний христианский инстинкт: ведь до него доходили слухи, будто Ната умерла от какой-то болезни. ("Уж не от сифилиса ли?" - думал грешным делом Николай Петрович.)
Она рывком подтянулась на руках, занесла над краем обрыва сразу обе ноги и уже стояла перед ним - стройная, худощавая, стриженная под мальчишку, в тельняшке и грубых мужских брюках.
- Здоров, Николай Петрович! - просто сказала Ната, словно они расстались не добрый десяток лет назад, а только вчера.
- Здравствуй… - Приветствие его прозвучало испуганно и даже с мольбой. Николай Петрович еще сам не отдавал себе отчета в том, как он боится прошлого.
- Ну, ты цветешь и пахнешь. Не мужчина, а картинка из довоенного плаката: жить стало лучше, жить стало веселей. Ну, ну, не хмурься, я знаю - ты-то сыто живешь. Впрочем, честно говоря, я, кажется, рада тебя видеть.
Он стал растерянно оглядываться, похлопал себя по карманам кителя в поисках портсигара. Неужели оставил в машине? В этой глухомани, кроме махорки, вряд ли что-нибудь достанешь. Нет, вот он, портсигар - в боковом кармане вместе с ключами от квартиры и домашнего сейфа, которым он обзавелся недавно по совету Первого.
- "Герцеговину" смолишь, - констатировала Ната. Ее проворные худые пальцы с любовным удовольствием мяли дорогую папиросу. - Как наш дорогой и любимый покойник. Небось, переживал, когда пахан копыта отбросил?
Николай Петрович заметил татуировку на правой руке Наты - роза, оплетенная колючей проволокой. Она тут же перехватила его взгляд.