Маша-большая взяла со столика хрустальный пузырек с похожей на обломок льда пробкой, взболтнула темно-медовую жидкость и провела кончиком пробки по волосам, щекам и шее Маши-маленькой. В комнате запахло ландышами. Маша-маленькая, чихнув два раза, побежала одеваться, распространяя по чисто прибранной пустынной квартире аромат леса.
Николай Петрович уже был дома, когда они вернулись - его рабочий день обычно заканчивался к десяти-одиннадцати, иной раз приходилось засиживаться и до полуночи. В обшитых дубовыми панелями кабинетах, освещенных мягким светом настольных ламп, с большой картой области на стене и тремя телефонными аппаратами, по одному из которых можно было моментально связаться с Кремлем, Николай Петрович чувствовал себя одним из кормчих большого корабля, прокладывавшего путь в неисследованных водах будущего. Ну, если не кормчим, то одним из его помощников, денно и нощно несущих нелегкую вахту у штурвала. Не всегда дела складывались так, как ему хотелось, да и люди встречались разные - от бескорыстно преданных делу партии и народа до обычных карьеристов. Первый, Сан Саныч, был не без самодурства мужик, но широк душой и не злопамятен. К тому же ханжество в нем если и проглядывало, то только по пустякам. (Скажите, кто, живя в провинции, застрахован от этого самого ханжества?) Чего нельзя было сказать о его супруге. Почтенная Серафима Антоновна так и не поверила, что жена Николая Петровича моложе его всего на каких-то восемь лет, обозвала его (в шутку, правда) "Дон Жуаном с партийным билетом", а Машу прозвала "Комсомолочкой". Встречаясь с Николаем Петровичем в лифте, Серафима Антоновна всегда гаденько улыбалась, подробно осведомлялась о здоровье и просила передать привет "Комсомолочке". Что касается Марьи Сергеевны, то она называла Серафиму Антоновну "Крокодильшей", и это прозвище пришлось жене Первого впору, как пара сшитых на заказ туфель у знаменитого на всю область сапожника Асратяна. Серафима Антоновна на самом деле напоминала Николаю Петровичу вставшее на задние лапы большое пресмыкающееся. Не доставало только хвоста, но Николай Петрович готов был поверить в то, что она подвязывала его колечком и укладывала между ногами. Вера, домработница, божилась, что внук Серафимы Антоновны, четырехлетний Миша, свободно проезжает между ногами Крокодильши на своем детском трехколесном велосипеде. Конечно, что и говорить, хорошо было бы во всех отношениях, если бы Марья Сергеевна ладила с женой Первого, да ведь свести их воедино все равно что смешать шампанское с конской мочой.
Николай Петрович восседал в своем большом кресле под абажуром и пил чай, когда в комнату ввалились обе Маши. Маленькая тут же кинулась к нему и обняла за шею. Большая плюхнулась на диван, задрала обе ноги на спинку валика и, тряхнув ступнями, сбросила на пол плетеные замшевые туфли на высоком каблуке - авторское изделие того же Асратяна.
- От тебя табаком тянет, а еще духами. М-мм. И жареными рябчиками. Совсем как от взрослой, - сказал Николай Петрович, целуя Машкины волосы.
- А я и есть взрослая. Я уже по ресторанам хожу.
Николай Петрович, сощурившись, посмотрел на Машу-большую. Она лежала, свесив с дивана руку. Другой перебирала бусы на шее.
- Мама пьяная в стельку, - заявила Маша-маленькая. - Она сама так сказала, когда мы ехали в машине. Знаешь, она так красиво танцевала. Жалко, ты не видел. А потом пела, и музыканты ей хлопали и кричали "браво". Ой, Коля, ты так много потерял, что не был с нами в ресторане.
Николай Петрович встал, поднял Машу на руки - она была как перышко, хоть ей уже пошел десятый год - и отнес в детскую, сдав на руки полусонной Вере. Вернувшись в столовую, встал возле дивана, почти касаясь Машиных ступней.
- Кто там был? - спросил он. И сам поразился строгости своего тона.
Маша, вздрогнув, села, стараясь смотреть в одну точку перед собой.
- Я, правда, пьяная. В стельку. И все остальное тоже правда. Было так весело, Коля.
- За твое веселье мне голову снесут, - вырвалось у Николая Петровича из глубины души. - Кто там был? Ведь не с Машкой так напилась?
- Люди были… Много людей. И много цветов. И много музыки с шампанским. - Маша вскочила и обвила руками шею Николая Петровича. Совсем так, как недавно маленькая Машка. - Коленька, правда, жаль, что не было тебя. Мне очень тебя не хватало.
И она положила голову ему на плечо.
Николай Петрович слегка отстранился - у него разум мутился от ее прикосновения, а сейчас ему необходима трезвая голова, чтобы все обдумать. Взвесить. Быть может, еще не поздно что-то предпринять.
- Пошли в спальню.
Маша покорно поплелась за ним. От ее молодого веселья не осталось и следа, и сердце Николая Петровича больно сжалось.
Он отвернулся, чтобы не видеть, как она раздевается, но все равно слышал шорох материи, ощущал аромат, исходивший от ее тела. Наконец Маша затихла. Он повернулся и увидел, что она уже лежит под одеялом и смотрит на него большими испуганными глазами.
Он почему-то зажег верхний свет, задернул штору и теперь стоял перед ней, лежащей в постели абсолютно голой, лишь прикрытой тонким тканевым одеялом, в пиджаке и при галстуке.
- Скажи, пожалуйста, с кем ты была в ресторане? - постарался он спросить как можно мягче.
- У Елены Давыдовны был день рождения. Пришли из драмтеатра и… кое-кто из театра оперетты, - тихо и виновато сказала Маша.
- А еще кто был? - допытывался Николай Петрович.
- Не знаю. Какие-то родственники, кажется, ее сестра. Она работает в филармонии концертмейстером.
- Значит, одни комедианты, - невольно вырвалось у Николая Петровича. - В "Столичном", небось, пировали?
- Да. В том зале, где аквариум с рыбками и рояль. Коля, я испорчу тебе карьеру? - вдруг спросила Маша.
Он промолчал, отвернулся, уставился в край зеркала, отражавший его левый ботинок вместе с половиной туловища, и удивился тому, что правое в зеркале становится левым и наоборот.
- А Крокодильши почему не было? - спросил Николай Петрович. - Ведь они с Кудрявцевой неразлей-вода.
- Очевидно, потому, что была я. Елена Давыдовна сказала, что позовет Крокодильшу завтра к себе домой. Там соберутся семейные пары. Из театрального мира будут только Головковы.
- Вот завтра тебе и следовало бы поздравить Кудрявцеву с днем рождения, - голосом старого ханжи попенял Николай Петрович. - С артистов взятки гладки, а вот с нас спросят по самому крупному счету.
Маша рывком подтянула к подбородку колени и села.
- Но ведь я не сделала ничего дурного. Я… мне только было очень весело. Мне уже давно не было так весело.
- Веселье веселью рознь, - парировал Николай Петрович. Ему казалось сейчас, что эти слова исходят не от него, а от той половины его туловища, которую он видит в зеркале. - В ресторанах веселятся лишь всякие девицы… легкого поведения да еще эти комедианты. Но это почти одно и то же. Почти, - повторил он, вспомнив благообразную с аристократическими манерами Елену Давыдовну.
- Коля, я…
- Ты вела себя как глупая безответственная девчонка, а ведь с тебя должны брать пример женщины нашего города. Понимаешь ли ты, какая ответственность лежит на тебе, жене второго секретаря обкома?
- Нет, не понимаю. Мне жить хочется, Коля, а не быть ходячим примером.
- А ты разве не живешь? - продолжала кипятиться зеркальная половина Николая Петровича. - У тебя есть все. Тебе не надо рано вставать и спешить на работу, как большинству наших женщин. И времени у тебя свободного больше, чем достаточно. Только ты тратишь его не так, как нужно. Откуда, интересно, у тебя эти буржуазные привычки? Ведь ты родилась уже в наше, советское, время.
Из Машиных глаз закапали слезы. Она сидела с опущенной головой, он не видел ее закрытого волосами лица, но на белом одеяле, натянувшемся на ее худых коленях, появились мокрые пятна.
- И нечего теперь носом хлюпать, - продолжала свою обличительную речь левая половина Николая Петровича, засовывая в карман брюк руку. - Надо срочно исправлять положение. Я позвоню утром Берецкому, скажу, что у тебя была ночью высокая температура, и попрошу его срочно приехать.
Маша резким движением ладони откинула с лица волосы и посмотрела на Николая Петровича удивленными заплаканными глазами.
- Но ведь это же ложь. Это отвратительно.
Она резким движением натянула на голову одеяло и свернулась калачиком.
- Нет, это не ложь. Я давно замечаю, что аппетита у тебя нет и голова часто болит. А зимой ты два раза хворала гриппом.
Николаю Петровичу вдруг, страшно захотелось швырнуть чем-нибудь тяжелым в ту обличающую половину своего туловища в зеркале, что выглядела так отвратительно и самодовольно, но он подавил это желание, стиснув до боли кулаки.
Маша молчала. Николай Петрович подошел к зеркалу, встретившись лоб в лоб со своим двойником. Тот был бледен и выглядел стариком - мешки под глазами, обрюзгшие щеки. Николай Петрович отметил это не без злорадства, точно отражение в зеркале не имело к нему никакого отношения. Тем не менее он взял со столика Машину расческу с изящной резной ручкой, аккуратно причесал свои начавшие седеть у висков волосы, зачем-то потрогал подбородок, уже успевший обрасти с утра колючей щетиной. "Английские джентльмены бреются два раза в день", - вспомнил он почерпнутое из какой-то книги. - Сколько же у них, у чертовых буржуев, свободного времени…