Давай, я тебе за них то же, что и за кольцо дам, да карточки каждый месяц буду приносить до апреля, глядишь, зиму и протянете. Могу еще коробочку витаминов дать, сына подлечишь, а то он у тебя доходной уже.
– Да они у подруги, завтра с утра схожу за ними, тут недалеко.
– Ну, ну, у подруги… Ладно, завтра с шофером сама зайду, тоже часа в три.
– Только монеты и кольцо я сейчас не отдам.
– Не веришь? Ну, правильно и делаешь, нынче каждый сам за себя.
Марина еще раз огляделась вокруг, как бы запоминая обстановку комнаты.
– Слушай, а соседка эта, она что, одна тут жила?
– Да, у Надежды Борисовны никого из родных не осталось.
Марина задумчиво застегнулась на все пуговицы и крючки, зашла в комнату к матери за рукавичками, потрепала рукой Васю по голове на прощание и ушла.
У Наташи на сердце было неспокойно. Не понравилась ей Марина Яковлевна, но что было делать. То, что та пообещала, звучало как сказка. Непонятно было только одно, откуда в осажденном городе могло взяться все это. В декабре по карточкам вообще ничего кроме хлеба не давали, а тут яблоки и даже мандарины, которые и созрели то совсем недавно.
Сильно удивилась бы она, как и большинство жителей осажденного города, если бы узнала о том, что руководителю обороны Ленинграда и первому секретарю горкома партии товарищу Жданову регулярно доставляют на самолете любимые им ананасы, а меню столовой Смольного не уступает довоенному меню ресторана «Астория. После революции в России власть на всех уровнях руководствовалась, прежде всего, принципом самосохранения. Сейчас ей не нужны были те, кто ничего не мог сделать для ее защиты. Более того, они мешали. И первой военной зимой сотни тысяч ленинградцев, обреченных на голодную смерть в осажденном промерзшем городе, были даже не похоронены, а просто свалены в безымянные братские могилы на Пискаревском и Серафимовском кладбищах, либо сожжены в печах кирпичного завода.
Утром Наташа проснулась до того, как встал Вася. Она растопила печку, достала из тайника в ванной узелок и зашитую коробку. Вытащила из узелка коробочку с сережками, положила ее в стол, накинула тулуп, вышла из квартиры и спустилась во двор. Ночью выпал сильный снег и Ильдар разгребал неширокие дорожки. Наташа подошла к нему.
– Здравствуй, Ильдар.
– Здравствуй, Наташа. Ну как, приходила к тебе эта женщина?
– Приходила, почти договорились, она сегодня должна с шофером приехать. Вот только что-то сердце у меня не на месте. Давай, зайдем к тебе, поговорить надо.
– Хорошо, поговорим, у меня чайник еще горячий, вот только угостить нечем, хлеб да кипяток.
– Ну что ты, Ильдар, что ты. Какое угощение, да и я сейчас пойду кашу варить, крупы немного есть.
Они спустились в дворницкую, сели у еще теплой печки. Наташа помедлила немного, собираясь с мыслями. А потом рассказала все Ильдару.
Закончив, она сказала, – И сейчас я прошу тебя спрятать пока вот это, – она передала ему зашитую коробку, – и вот этот узелок. Тут золотые царские десятки. Если со мной, не приведи бог, что-нибудь случится, помоги сыну, как сможешь. Будет тяжело, монеты меняй на продовольствие. Если придут люди и будут искать Надежду Борисовну, спроси от кого они. Если скажут, что от Николая и Александры, отдашь коробку.
– Наташа, что ты себя хоронишь, может не надо с ней дело иметь, другого человека найдем.
– Да, понимаешь, это я так, на всякий случай. Все нормально будет. Завтра зайду и заберу все у тебя, сгущенки и тушенки принесу, попируем. Просто сердце чего-то не на месте. Да мы за пять месяцев с начала войны все тут ненормальными стали.