Это было в том дурашливом возрасте, когда подростки забавляются, складывая начальные слоги слов (Кан-каль-бус), как фармацевты, подбирающие названия лекарствам, фармацевты, которые носят очки и у которых вьющиеся волосы.
– Канкальбус, отважный воин, капитаном быть достоин и т. д.
К этому прибавлялось:
– Канкальбус, тореадор, выходи скорей во двор. Пакито поджидали во дворе и избивали. В этом дурашливом возрасте подростки также сочиняют стихи.
– Что я тебе сделал?
– Ничего.
У кузины Ренаты был малыш, от которого пахло пипишка-ми; мыли его редко.
– Ты хочешь, чтобы твой сын, плод моего чрева, умер от воспаления легких?
– Нет, нет, я хочу, чтобы мой сын, жил и рос, а потом стал выдающимся человеком.
– Да будет тебе!
Малыша кузины Ренаты звали Хустинианиы, у него была мордочка крота. Пакито очень жалел малыша Хустинианина. Однажды, разговаривая с Росауритой, он сказал:
– Я так жалею Хустинианина, прямо сердце разрывается.
– Но почему же?
– Право не знаю. Он такой маленький и беззащитный!
– Не говори глупостей! Знаешь, что сказал Шатобриан?
– Нет, не знаю. Что же?
– Что беззащитны мы, взрослые. Пакито задумался.
– Какая глубокая мысль!
Мы иногда зовем Кандидо Кальсадо Бустоса Пакито, а иногда Хулито; главное – договориться.
Росаура, думая о чем-то приятном, ответила:
– Еще какая глубокая!
В кафе, в ночном пестром кружке актеров, обычно усаживается дон Мамед, воробей, которого ничем не проймешь.
– Хе-хе! Полицейских сказал няньке: хе-хе, послушай, мое сокровище, как с тобой обращается сеньорито?
Актер в темно-сером вязаном жилете перебивает его:
– Послушайте, дон Мамед, какого черта вы не заткнетесь раз и навсегда?
Дон Мамед очень удивился.
– Я мешаю?
– Конечно, ужасно мешаете, говоря по правде. Не хотелось мне говорить вам это, но вы несносны со своим полицейским и нянькой.
Дон Мамед умолк и загрустил, как сирота, которого бранят и колотят соседи.
– Ладно, я замолчу, если мешаю; простите, я не хотел вам мешать.
Актер в вязаном жилете тайком улыбнулся, почти ехидно, и снова смачно отхаркнул.
Секунда скорбного молчания повисла в тяжелом воздухе кафе.
Дон Мамед больше чем когда-либо похож на жареную птицу, но теперь уже не хочется схватить его за лапки и съесть с головой и всеми потрохами; он пережарился, как та долька чеснока, которую кладут на сковородку, чтобы отбить горечь оливкового масла.
VI
Сирило, раздобрившись, допустил до себя молодого человека из провинции. Мало-помало он стал находить его симпатичным и наконец – какая загадка человеческая душа, сказал бы дон Серафин, – даже привязался к нему, разумеется, продолжая глядеть на него сверху вниз; то была, так сказать, любовь с высоты птичьего полета, но сильная и покровительственная, как любовь старших братьев к младшим, особенно если младшие слабенькие, болезненные и рахитичные,
– Будем говорить друг другу «ты». Среди товарищей обращение на «вы» неуместно. Оно слишком холодное и казенное, чувствуешь себя, как будто приехал с официальным визитом и застегнут па все пуговицы.
Молодой человек из провинции оробел и взволновался: его назвали товарищем!
– О, большое спасибо! Для меня это большая честь, незаслуженная честь, но не знаю, осмелюсь ли я! Вряд ли я привыкну. У вас уже есть имя, а я… я всего лишь бедный ученик, скромный соискатель!
Сирило почувствовал себя счастливым, но как-то смутно, неопределенно, расплывчато.
– Нет, приятель, нет. Еще чего не хватало! В великой
республике литературы все мы должны побрататься и стоять друг за друга!
– Черт побери!.. Простите, это у меня нечаянно вырвалось!
Молодой человек из провинции постарался хорошенько запомнить прекрасную фразу о великой республике литературы и сплоченности ее граждан.