Воевода покосился исподлобья на лекаря, стоящему рядом письменному голове приказал:
- Казнить злодея в воскресный день!
- Все готово, - ответил письменный голова. - Не надобно тянуть: неровен час умрет злодей, умрет до времени!
Воевода топнул ногой:
- Бей в барабан!
Били в барабаны. Толпы народа стекались со всех сторон на площадь. Гудела площадь человеческим гамом. Палач Иван Бородатый в длинной, китайского шелка рубахе, с засученными до локтей рукавами прохаживался по помосту, легко играл огромным топором, устрашая толпу. Рядом с широкой плахой, где не однажды рубил Иван Бородатый буйны головы, стоял короб плетеный да рогожа смертная - последнее одеяние казненных. Сбоку помоста, на рубленом столбике, - белое полотенце; им палач стирал со своих жилистых рук горячие капли крови.
- Ведут! - прокатилось по толпе.
Сторожевые казаки расталкивали плотную толпу. Над головами мелькали топоры, пищали и пики: это вели казаки под строгим караулом бунтовщиков. Впереди шел, нетвердо шагая, с измученным лицом Филимон, а за ним восемь ватажников. Туго перетянутые веревкой руки отливали синевой. Ветер взлохмачивал волосы, трепал рыжие, черные, седые бороды. Худенькая женщина в черном платке говорила на ухо соседке:
- Не велика ватажная рать...
Ей ответил приглушенный бас:
- Дура, всех воевода сказнил. А этих для устрашения народа на плаху вывел.
- Ой, душегуб!
- Шш...
- Я тихо, тебе на ухо, - испугалась женщина.
- То-то, - ответил бас. - Ноне язык прижми: подслухов воеводских развелось боле, чем мух навозных.
- Ой, лихое времечко!
Сбоку затараторила густо нарумяненная и набеленная баба в красной кацавейке. Ее перебил мужик с длинной жиденькой бородкой:
- Шла б ты, бабонька, до печи. Бабье ли дело глазеть на то, как казнитель головы усекает! Ей-бо, грешно!
- Вертун пучеглазый, - огрызалась баба, - не ты ли мне указ?
Барабаны стихли. Толпа умолкла. На помост вывели бунтовщиков. Они стояли, плотно сбившись в кучу. На помост взошел сам воевода, за ним письменный голова, за письменным головой - поп с крестом и кадилом. Воевода поднял руку вверх, письменный голова развернул бумагу, свернутую в трубку, и стал читать указ. Читал долго, нараспев. Тишина нависла над толпой. Лишь ласточки, купаясь в синеве неба, с криками рассекали воздух черными крыльями.
Письменный голова тянул:
- "Казнить всенародно главного зачинщика, вора, грабежника и бунтовщика с его разбойными сподвижниками. Воздать каждому по его воровским делам. Царского преступника Филимошку Лузина казнить смертной казнью через усечение головы, а его сообщников - бить кнутом и отсечь каждому правую руку, чтоб в разбойных делах были бессильны..."
Прочитав указ, воевода и письменный голова сошли с помоста, встали поодаль. Поп пел молитву, кадил приведенных на казнь едким дымом и, сунув каждому к губам медный крест, наспех перекрестил и поспешно сошел с помоста.
- Зачинать? - нетерпеливо прохрипел Иван Бородатый, кинув волчий взгляд в сторону воеводы.
Вновь ударили барабаны, да так громко, что застонала земля. Ватажники наскоро попрощались друг с другом. В толпе кто-то всхлипнул и замер. На помост вскочили два подручных Ивана Бородатого - здоровенные, краснорожие парни: Семка - сын Ивана Бородатого да Петрован Гущин - казака Гущина приемный сын. Семка дерзко оглядел толпу. По толпе пробежал приглушенный говор:
- Ишь, подлое отродье, по отцовской дороге шагает, глазищи таращит!
- Шш...
- Зажирел, подлый, на людских кровях!
- Тише! - одернули смельчака.
Семка по-отцовски широко размахивал непомерно длинными руками, крепко держал новенький, с широким лезвием топор. Стоявший впереди мужик сплюнул на сторону:
- Выкормок подлый, змеиный глаз... Гляньте, как у него ноздри-то вздулись - кровь чует...
- Замолчи, Еремка! - Сосед дернул за рукав не в меру осмелевшего мужика.
- Шш... Быть тебе, Еремка, на плахе. Проглоти язык!
Еремка умолк.