Лекок, наблюдавший эту сцену, отметил, что если бы целью его коллеги было оповестить о своем визите весь квартал, он не мог бы найти лучшего способа. Все у этих итальянцев не по-людски! Меккали, потрясенная внезапно выпавшей ей честью, выпрямилась во весь свой внушительный рост и, глянув свысока на своих товарок, сразу низведенных до уровня мостовой, сделала что-то вроде реверанса, показав, что тоже знает обхождение, и проронила голосом, дребезжащим, как тимпан:
– Не угодно ли следовать за мною, синьор комиссар?
И, не удостоив ни единым взглядом изнывающих от любопытства подруг, величественно двинулась в свою каморку в сопровождении Тарчинини, за которым поплелся и Сайрус А. Вильям.
Каморка синьоры Меккали напоминала пещеру с тусклым, мутным освещением. Жалким украшением ее служили десятки обленивших стены фотографий, где покойный король Виктор-Эммануэль соседствовал с Тольятти, а Фанфани составлял компанию Лоллобриджиде, с которой не сводил глаз Иоанн XXIII. Меккали любила искусство ради искусства и стояла выше межпартийных разногласий.
Комиссар представил своего спутника, синьора Меккали предложила гостям сесть и выпить по стаканчику aqua di Firenze [9] для подкрепления сил. Они согласились, но при виде сомнительного сосуда, из которого ему предстояло пить, Сайрус А. Вильям почувствовал дурноту и отказался, сославшись на недомогание. Меккали удивилась, но Тарчинини, желая избежать недоразумений, поспешил объяснить:
– Е un americano... No ha l'abitudine... [10]
Привратница повторила:
– Е un americano...
И столько снисходительной жалости было в ее словах, что Лекоку они показались новым оскорблением, и он чуть не выскочил вон. К счастью для итало-американских отношений, комиссар уже переходил к делу:
– Итак, синьора, нынче утром вам пришлось испытать жестокое потрясение?
– Ах! Gesu Cristo! [11] Мне этого не забыть до конца моих дней! Потрясение, синьор комиссар, потрясение, способное убить на месте, особенно если у человека такое больное сердце, как у меня!
И она поскорее калила себе еще стаканчик aqua di Firenze, чтоб поддержать свое больное сердце.
– Я вас понимаю, синьора, это, наверное, было ужасно.
– Хуже, синьор, хуже! Это просто... Слов нет, чтоб передать, что я испытала!
Сайрус А. Вильям сидел как на иголках. И это – следствие! Так могли действовать разве что в средние века!
– Может быть, вы расскажете, синьора, как это произошло?
– Надо вам сказать, что каждое утро, чуть я проснусь часов в шесть, в полседьмого – с тех пор, как я овдовела, а тому уж срок немалый, потому что мой бедный муж (да будет ему Мадонна заступницей перед Богом, ведь Рафаэле при жизни был сущим пропойцей) умер тридцать два года назад в Пентекоте – я первым делом протягиваю руку поверх одеяла, чтобы погладить Ромео.
Лекок подскочил:
– Еще один?
Те двое поглядели на него строго.
– Еще один Ромео?
Тарчинини, улыбаясь, шепнул:
– Я вас предупреждал, синьор, в Вероне вы не раз услышите это имя.
А синьоре Меккали, недоумевавшей о причине волнения Сайруса А. Вильяма, комиссар повторил обычное объяснение:
– Е un americano...
Лекок постиг унизительную истину: эти двое итальянцев смотрят на него примерно так, как его бостонские сограждане на алабамских негров – с презрительной снисходительностью. Он был глубоко уязвлен и решил больше не открывать рта. Тем не менее синьора великодушно пояснила:
– Ромео – это мой кот, синьор; превосходное животное и мой лучший друг! Обычно по ночам он от меня не уходит, но в мае месяце его дома не удержишь, и я оставляю окно приоткрытым, чтоб он мог вернуться. Так вот, сегодня утром нет Ромео. Ну, София, говорю я себе, с Ромео что-то случилось; и, накинув пальто на ночную рубашку, выхожу и принимаюсь звать кота.