— Ну да, я и говорю, так вот, она попросила меня принести ей в больницу коробочку с драгоценностями, золотые монеты и еще лопаточку для торта, потому что у нее серебряная ручка. Боялась, видишь ли, что я воспользуюсь ее кишечной неотходимостью и сопру эти вещи… Просекаешь ход ее мыслей?
Этот последний аргумент повергает меня в задумчивость.
— Ну и что? О чем ты, собственно? — спрашиваю я в нерешительности.
Берю бессильно воздевает руки, которые тут же падают вдоль туловища. Из зала раздается взрыв аплодисментов, заглушающий последний душераздирающий си-бемоль в исполнении детского хора.
— Так вот я не знаю, что думать, почему и пришел к тебе, — канючит Толстяк, — мы теряемся в догадках…
— Кто мы?
— Как кто? Альфред и я. Пойдем со мной, он ждет в машине.
Без всякого энтузиазма я плетусь за своим погибающим коллегой.
И действительно, в машине сидит парикмахер в состоянии еще более удрученном, чем Берю. Я его знаю, поскольку неоднократно встречал по разным причинам у Толстяка. Индивидуум, не имеющий большого общественного значения. Щуплый, бесцветный, есть в нем что-то от понурой дворняжки. Он устремляется ко мне навстречу, хватает за руку, трясет и, задыхаясь от распирающих его чувств, с жаром бормочет:
— Ее нужно найти, господин комиссар… Очень нужно!
Ах бедняги вдовцы! Я им очень сочувствую. Они погибнут без своей бегемотихи. Их мир в одночасье поблек и опустел. Тут уместно заметить, что мадам Берю в принципе занимает много места! Физически! Я так думаю, бедолаги должны работать посменно, чтобы довести до экстаза свою драгоценную Берту. Убийственное занятие — работа на износ!
Цирюльник пахнет керосином. Правда, керосином под названием «Роша», «Шанель» и еще чем-то вроде того. Он льет одеколоновые слезы, а когда сморкается, впечатление, будто вам под нос суют охапку гвоздик.
— Наша бедная Берта! — всхлипывает мастер по стрижке волос и намыливанию щек. — Как вы думаете, господин комиссар, что с ней могло приключиться?
— Ты оповестил «Розыск членов семьи»? — спрашиваю я Толстяка.
Поникшая Гора трясет макушкой.
— Ты что, упал? Ты думаешь, я, полицейский, пойду хныкать перед коллегами, что, вроде того, моя половина бросила меня!
Половина! Он еще и плохо видит, мой друг Берю! Скажем так — три четверти, и больше не будем об этом!
Из зала доносится выворачивающее желудок наизнанку завывание скрипки. Поскольку программа точь-в-точь как в предыдущие годы, я знаю, сейчас адъютант Нудье вдохновенно прогнусавит романс «Пусть плачет моя душа» из трех куплетов и протокола.
Надрывный для нормально сконструированных ушей романс повергает соломенных вдовцов во вселенскую скорбь.
Я подавляю улыбку и стараюсь выглядеть профессиональным полицейским.
— Послушайте, господа, кто из вас видел мадам Берюрье последним?
— Альфред! — заявляет покинутый законный муж без тени сомнения.
— Рассказывайте! — обращаюсь я к мастеру опасной бритвы.
Он осторожно чешет затылок.
— Я… Гм… Значит, понедельник мой день…
— Знаю, день величия и славы. Так!
Цирюльник немного конфузится. Имея интеллектуальный уровень много ниже уровня моря, он тем не менее через туман сарказма догадывается о моем глубоком презрении.
— Я видел мадам Берюрье после обеда…
— Она приходила к вам?
— То есть…
— То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.
— Не дави на Альфреда, — бормочет он. — Видишь, парень и так убивается!
Профессионал расчески и ножниц поднимает на меня заплаканное лицо, которое напоминает о несчастных гражданах Кале, протягивающих толстому злому королю ключи от своего города (кстати, если бы они заблаговременно объявили Кале открытым городом, им бы не пришлось этого делать).