„В конце концов, у него не убудет“, – потом говорила она.
– Гусев, послушай меня (и больше не выражайся, как в хулиганском обществе). Возможно, ты прав… Признаться, мне и самой было жаль стрекозу, когда учили эту басню в школе… Давайте придумаем другой конец!
– Какой? – быстро спросила Полянка.
– Иной. Совершенно противоположный! Это будет очень даже оригинально и удивит зрителей. В наши дни им не помешает порция доброты…
Инки посмотрел на Полянку. Полянка посмотрела на Инки (словно собиралась прижать палец к его пульсу у глаза). И он понял, что деваться некуда. Упираться дальше – это все равно что предать Полянку. И… ту мертвую стрекозу в траве (которая, наверно, сильно мучилась от холода в последние минуты)…
Смок
Чтобы маленькая пьеса про муравья и стрекозу получилась „яркой и выразительной“, Анна Романовна призвала на помощь знакомого десятиклассника Эдика Звонарева. „Он занимается в театральной студии и понимает толк в режиссуре“.
Эдик отнесся к делу серьезно. После занятий приводил Инки и Полянку к себе домой и „накачивал“ там артистическим мастерством. Полянка на таких репетициях ничуть не стеснялась и делала все как надо. А Инки сперва костенел от стыда, двигался, как робот, забывал самые коротенькие фразы. И отчаянно мечтал, чтобы скорее все кончилось.
Один раз он увидел, как у остролицего лохматого Эдика от злости и отчаянья пожелтели коричневые глаза и сжались кулаки. „Щас вдарит по шее“, – почти с облегчением подумал Инки.
Эдик не вдарил. Он обмяк, сел по-турецки на ковер и, глядя снизу вверх на Инки, тонко завопил:
– Ну, пойми же, наконец, что ты сейчас не второклассник Гусев! Вот ни настолечко!
– А кто? – обалдело сказал Инки.
– Ты муравей! Из травяной чащи! И главная твоя забота – как быть с бестолковой стрекозой. И больше никакая! Об этом думай! Тогда все получится!
– Да, Инки, постарайся, – попросила его Полянка. И потянулась мизинцем к уголку его глаза.
– Да, Инки, попробуй, – вдруг жалобно повторил и Эдик.
Он раньше слышал, конечно, как Янкина говорит Гусеву „Инки“, но сам никогда так его не называл. А тут вдруг…
Инки сердито втянул носом воздух. И стал „пробовать“.
Едва ли он всерьез обрел актерское уменье, но ведь многого и не требовалось. Постоять, посмотреть на бестолковую (но красивую) стрекозу, укоризненно и с жалостью, покачать головой – черным картонным шаром с загнутыми усами-антеннами и прорезью для лица. И продекламировать:
Ты все пела?
Ты все пела!
А работать не хотела.
Как зимою будешь жить?
Как теперь с тобою быть?
Ты, конечно, виновата,
Но куда тебя девать-то?…
Ладно, заходи скорей!
После этого стрекоза Полянка вспорхнет и радостно бросится к нему:
Ой, спасибо, муравей!
Она даже повиснет на одну секунду у него на шее и подрыгает ногами в зеленых колготках и серебристых туфельках.
На репетициях у Инки при этом каждый раз останавливалось дыхание и он замирал. Но не окостенело, а радостно…
И он почти приучил себя не стесняться.
И на утреннике без боязни вышел на сцену („Я ведь не Гусев и даже не Инки, я муравей, житель травы!“).
Сначала все шло как надо. Инки говорил нужные слова и двигался, как положено степенному деловитому насекомому. Но… после фразы „ты, конечно, виновата“ он понял, что забыл все дальнейшие слова. Как отрезало!
Паника накрыла Инки тугой волной. Не продохнуть. А спрятанный у глаза сосудик заколотился, будто пойманный за крылышко кузнечик. Чтобы прижать его, Инки поднял руку, но палец ткнулся в твердость искусственной головы. Инки так и обмер – с оттопыренным локтем и пальцем, приткнутым к черной выпуклости лакированного картона.