Это, наверно, и был Шримм, о котором мне рассказывал Отто.
Мы остановились прямо в городе у одного из маленьких домиков на берегу и, оставив Белку у лодки, отправились с Димкой на поиски врача. Чистые асфальтированные улочки поднимались в гору, и мы шли, внимательно вглядываясь в каждую вывеску на домах.
– Скажите, фрау, где нам найти врача? – обратился я к одной женщине, стоявшей у своего домика.
Она показала куда-то вдаль:
– Вон там живет врач… Господин Зайдель…
Мы нашли дом с табличкой: Wilgelm Saidel, arzt [57] .
Дверь нам открыла заплаканная, в белом фартучке, девушка с длинной черной косой. Наверное, горничная.
– Что вам угодно? – спросила она грустным голоском, в котором слышались какие-то не немецкие интонации.
– Нам врача Зайделя…
– Его нет дома, он будет к одиннадцати часам дня.
– А вы не немка? – спросил я. Девушка улыбнулась.
– Нет, я югославка… А вы?
– Мы – немцы, – соврал я. – Так скажите доктору Зайделю, что мы принесем к нему больного мальчика к одиннадцати часам…
Часы на ратуше показывали одиннадцать, когда мы доставили к дому Зайделя нашего больного. Доктор Зайдель был хромой, с военной выправкой, в военном костюме, мужчина средних лет. Несмотря на хромоту, он держался бодро, и на его лице, изувеченном огромным шрамом, ничего нельзя было прочесть.
– Несите сюда! – приказал врач, когда мы остановились у дверей.
Мы внесли Левку в прихожую.
– Что с ним? – сухо спросил Зайдель.
– У него очень болит нога, – сказал я.
– А что такое? Давно болит? Кстати, кто будет платить гонорар?
Я и забыл, что нахожусь в Германии, в капиталистической стране, где за каждый шаг надо платить. Мы думали, что больному человеку везде придут на помощь, как у нас в Советском Союзе, а тут врач торгуется, не обращая внимания на больного…
– Господин врач, но вы хоть посмотрите… У него очень болит нога, – продолжал твердить я.
Зайдель вошел в маленькую комнатку направо, надел белый халат и крикнул:
– Мария, горячей воды!
Откуда-то появилась та самая девушка, что встречала нас утром и быстро налила воды в умывальник. Врач, осклабившись, сказал ей какую-то пакость, и девушка, покраснев, выскочила из ванной, скрылась в той комнате, откуда вышла.
– Вы чьи же будете? – спросил доктор, вытирая белым полотенцем руки.
– Мы…
Я не сразу нашел, что ответить, а потом вспомнил название одной улицы, по которой мы шли к доктору:
– Мы с Бреславльской улицы…
– С Бреславльской? Я там всех знаю… Какой номер?
– Седьмой… – сказал я, чувствуя, что попался.
– В седьмом номере живет мой добрый знакомый господин Штирнер… Но у Штирнера, насколько я знаю, нет детей…
– Мы приехали к нему из Познани… – продолжал плести я. – Вчера… в пять часов утра.
– А кто у вас в Познани?
– У нас там мама…
– Как ее зовут и кем она доводится Штирнеру?
– Грета… Она доводится ему… двоюродной сестрой.
– Ну-ка, развяжите ему ногу… – блеснул стеклами золотых очков доктор.
– Но повязка сильно присохла… Ему очень больно…
Я стал осторожно снимать бинт с ноги. В это время громко прозвучали шаги, и в дверь ввалился… здоровый молодчик с прыщами на лице, которого позавчера мы выкупали в реке.
– Хайль Гитлер! – вытянул он руку в фашистском приветствии.
– Хайль! – ответил Зайдель. – Где ты пропадал?
– Папа, а мы… – начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. – Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…
Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.
– Папа, можно тебя на минутку, – услышали мы оттуда.
Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.
– Попались! – одними губами прошептал Димка.