Верблюжий Венок встретил гостя у ворот. Братцы обнялись, расцеловались и встали друг против друга, отирая платочками глаза. Только тут я понял, почему наш горбун всегда напоминал мне Паппенгейма. Братья были очень похожи. У обоих маленькие серые глазки без ресниц, выдвинутые вперед подбородки и сжатые трубочкой губы.
Проплакавшись, Верблюжий Венок и Паппенгейм пошли в дом, а я въехал во двор и стал выпрягать в сарае лошадей.
Батраки были еще в поле. В пустой конюшне чистил навоз Заремба.
Юзеф молча принял у меня лошадей и подарил таким взглядом, что я вспомнил про гвоздь.
– Юзеф, – мягко сказал я, – ты напрасно думаешь обо.мне плохо.
– Думаю о тебе так, как принято думать о всяком предателе.
– Напрасно.
На крыльце появилась Белка:
– Вас приглашают кушать!
– Кого? – растерялся я. – Куда?
– Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.
Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.
– Почему ты не идешь, Вашиль? – мягко проговорил он. – Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.
– Спасибо, не хочу…
Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.
– А говоришь – «напрасно»! – бросил вслед с презрением Заремба.
Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не ел с самого начала войны.
– А теперь ты дай ему компот, – сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. – И пушть он пошле хорошо отдохнет.
Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.
– Пся крев! – громко сказал кто-то.
Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ненавистную каморку.
Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…
Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалась, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:
– Кто здесь?
– Тише! Не кричи зря!
Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:
– Ты – гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!
– Послушай, Белка! – пытался я остановить ее.
– Я тебе больше не Белка, – ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.
Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.
– Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
– Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
– Вот те на! – удивился я. – Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
– Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
– Что это такое? – спросила она, ловя в темноте букет.
– Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
– Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
– Я это сделаю, Молокоед, – сказала Нюра.