Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.
Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:
– Вот мокасины так мокасины, правда, Молокоед?
Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что-то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.
Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.
«Она!» – подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.
Луиза вынесла кофе и стала разлизать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий5 стоявший рядом с Груней, вытащил откуда-то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.
Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:
– Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?
Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.
Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что-то, кивая на нас.
– Сюда, сюда…
Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.
– Господин Камелькранц! – не выдержал Левка. – А мы тоже хотим есть…
– Хлеб надо прежде заработать, – пробубнил горбун. Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.
Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.
– Молокоед, как будет по-немецки «аромат»? – ехидно спросил Димка.
Я достал из-за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:
– Дер дуфт.
– Ви гут дуфтет! [40] – восхищенно подняв голову к небу, выговорил Димка.
– Шарм! [41] – воскликнул Левка.
Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев – это не что иное, как «шталь», двор – «гоф», сарай – «шуппен», а стадо – «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?
– Арбайтен! – вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.
Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.
– Идите сюда!
Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.
С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.
Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда-то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.
Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.
– Смотри, Молокоед, – толкнул меня Димка. – Кресты!
Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие – наверно, недавно уложили под ними покойников.