Чего ждать от этих извергов? Огненного дождя или урагана, сокрушающего цитадели? Или пробуждения грязевого вулкана прямо под ногами осажденных? Или нашествия неведомо откуда полчищ скорпионов и ядовитых пауков, как это случилось в богатом торговом городе Дадаре?
Но чужеземцы, оставшиеся в одних длинных, до колен, рубахах, вдруг повернулись кругом и разошлись. Даже не отступили, а просто рассеялись в полной тишине, разбрелись кто куда. Оставили лагерь, обоз с награбленными сокровищами и многочисленный полон.
Весть об этой бескровной победе разнеслась по всей Агадее. В каждом городе, в каждом селе праздновали избавление, самых тучных баранов и коз приносили в жертву грозному Нергалу, а после, нашпиговав куропатками и орехами, зажаривали и съедали на развеселых пирах. А как славно журчало доброе винцо, орошая глотки паломников, которых везде зазывали на пир и угощали задаром! То и дело во дворец моего деда приходили слухи о чужеземцах, замеченных на разных дорогах страны, — однако никто их не трогал, ибо такова была воля государя, узревшего в сем чуде знамение милосердных стихий. Даже рука мстителя, потерявшего кого-нибудь из близких, не поднималась на безоружного путника, который то ли раскаялся, то ли слепо выполнял последний приказ своего таинственного военачальника.
— А почему он… на цепи? — спросил Абакомо, указывая на отшельника. У мальчика пересохло в горле, но он, пока лез в гору, осушил свою тыкву-горлянку, а попросить глоток у отца не решался. В источнике лежало несколько больших глиняных черепков, вероятно, служивших отшельнику посудой, — значит, вода здесь годится для питья, решил Абакомо. Да и почему бы ей не годиться, ведь это — горный ключ, а не река или арык, загаженный овечьим и воловьим навозом. Чистейшая, прозрачнейшая влага, сама сгущенная прохлада и свежесть…
У мальчика встали дыбом волосы — он спохватился, что ладонь будто по собственной воле сложилась в чашечку и тянется к воде. Наваждение!
— Не забывай, что любой человек слаб и подвержен соблазнам, — назидательно произнес отец. — Ну-Ги проникся отвращением к войнам и грабежам, утратил вкус к утехам плоти, избавился от всех пороков, но приобрел новый, не столь уж невинный, если вдуматься. Он твердил себе и людям: «Несть числа прегрешениям моим, я жажду лишь искупления и не вожделею себе награды за благие дела, ни в этом мире, ни в сумрачном чертоге Кура». Он долго не понимал, что кривит душой. Бродя по дорогам им же самим разоренных стран, он воскрешал убитые засухой злаки, десятками исцелял страждущих… и мечтал о недостижимом.
Абакомо недоуменно посмотрел на отца. Тот улыбнулся.
— Удел чародея — одиночество. Обретая магическую силу, ты вольно или невольно отвращаешь людей от себя. Даже если ты вдруг закаешься пользоваться своим могуществом, все равно тебя будут бояться. Чудеса пробуждают в людях страх, благоговение, зависть, благодарность, ненависть, уважение — все, что угодно, кроме любви. Доказательства сему ты встречаешь на каждом шагу, но упрямо отказываешься поверить. Всякий раз тебе кажется: еще одно благое дело, еще одна спасенная роженица или караван, убереженный от камнепада на горной дороге, — и в сердцах людских проснется чувство, которого ты так алчешь. Вот так-то, сынок. Ну-Ги, в конце концов, понял это и зарекся помогать людям не иначе, как добрым советом. Не придумав иного способа одолеть греховный, как ему мнилось, соблазн, он поселился на этой горе и упросил ремесленников из ближайшего селенья приковать его к скале, чтобы даже жестами не творить волшебства, не то что покидать это убежище и спускаться в мир. Цепь ему позволяла только воды из ключа зачерпнуть и взять пищу, оставленную кем-нибудь из паломников.