Суворов-Резун наградил меня многочисленными комплиментами, я его тоже - мой комплимент был такой: "Я дал бы Вам Нобелевскую премию по литература и расстрелял бы как предателя Родины". Компания вокруг никишинского стола (пришёл Шаталов, по-моему была ещё Шохина из "Независимой газеты", до этого она работала в "Знамени", когда "Знамя" опубликовало мою книгу "У нас была великая эпоха") слышала разговор с Резуном и предложила чтобы я и Суворов сделали совместную книгу "Переписка из двух углов". Из этой полупьяной затеи (Резун у себя в Лондоне хлестал джин) ничего не вышло, я этого не захотел. Никишин продержал меня у себя только одну ночь. Квартира у него была обширная, четыре комнаты, но я думаю, он побоялся оставлять меня под одной крышей со своей молодой женой. Потому на следующее утро он отвёз меня в разрушеный дом на Каланчёвке. Жителей дома эвакуировали несколько лет тому назад и потому дом был разграблен и оголён до самых балок. В подъезде, где обитала подруга Никишина, Лена Пестрякова, была обитаема только ещё одна квартира. Света в подъезде не было, а правая часть лестничной площадки была лишена дверей. И полов. Ступив в темноте вправо, можно было пролететь с третьего этажа до подвала. Там я поселился благодаря моему щедрому издателю-либералу. Впрочем, вскоре я привык к жизни в этом разграбленном доме и полюбил приглашать туда иностранных корреспондентов. Как правило они много фотографировали и спешили убраться до темноты.
Мы заранее договорились с Никишиным о порядке оплаты. Однако всякий раз повторялась одна и та же сцена: декларация Никишина о том что "книга идёт медленно", или "книга не продаётся", попытка уговорить меня переделать условия договора, заявление о том, что денег у него вообще нет, одни долги и только после этого со вздохом откуда-то приносились деньги, и отсчитывались. Он был одним из самых трудных моих издателей.
Помимо издателя - жмота и истерика у меня обнаружилась ещё одна проблема. Два моих партнёра Дугин и Рабко оказались друг другу противопоказаны. Один: высокомерный с манией величия поддерживаемой женой и "учениками", эрудит и поэт (он поэтизировал последовательно фашизм, православие, староверие, математику Ляпунова), тогда ему было 32 года. Второй - мальчик-мажор из провинции сын well to do родителей из провинциальной номенклатуры, холерик, работоспособный и ленивый, быстро схватывающий, студент, поверхностный и жизненно ловкий пацан 19 лет. Они стали враждовать. Как-то в гостях у художника Виграновского, у того был отличный портрет барона Унгерна, пьяный Дугин разбил тарелку на голове у Тараса Рабко. Тарас разумно вытерпел обиду. Он был из города Кимры, вообще-то ему обид выносить не полагалось по кодексу кимрян, кимричан. Все они, кого я знал, - были драчливые и криминальные ребята. Впрочем, Дугин в подпитии тоже был не подарок, однажды он вызвал (во время первой неудачной поездки в Смоленск) в таком состоянии на кулачный бой Кирилла Охапкина и изрядно намял ему бока. Дугин и Робко терпели друг друга ради меня. И ради общего дела. Однако вражда между ними развивалась всё равно. Просто есть противоположные люди.
Летом 1994 года мы твёрдо решили издавать "Лимонку". В начале июня пришёл в квартиру на Каланчёвку Дима Кедрин с женой дизайнером Катей Леонович. Дима развернул принесённый рулон, и извлёк оттуда макет "Лимонки" и мы разложили его на полу. И наклонились над ним. Наташа, уже приехавшая из Парижа на ПМЖ со мной, дабы прожить финальное менее года вместе, Тарас. Логотип Лимонки был написан прописью, граната рядом с логотипом уже существовала, но показалась мне слишком мелкой, и я попросил увеличить гранату. Уже существовали придуманные мною рубрики, в частности "как надо понимать". Текст "зеркала" газеты был вклеен почему-то французский.