То был, судя по всему, охранник, встревоженный его появлением. Из укрытой под широкой накидкой кобуры страж выхватил правой рукой револьвер. Но священнослужителя это не смутило. Он невозмутимо кивнул несколько раз незнакомцу и величественной походкой, словно участвовал в храмовой процессии, продолжал свой путь.
— Амита-фо! Амита-фо! — повторял монах, приближаясь к стражу. — Мир повсюду, повсюду покой — этого жаждут духи!
— Чжу мати? — спросил охранник. Стоя возле двери, он направил вперед свое страшное оружие и добавил на кантонском диалекте в обычной для жителей этих северных поселений гортанной манере: — Что потерял ты здесь, монах? Что надобно тебе тут? Убирайся! Нечего тебе здесь делать!
— Амита-фо! Амита-фо!
— Убирайся! Слышишь?
Шансов на спасение у охранника не было. Монах вытащил из-за пояса острый как бритва нож, неприметный под халатом, схватил противника за запястье, отсек ему наполовину руку с револьвером, а затем чиркнул коротко лезвием по его горлу. Голова несчастного завалилась назад, красным фонтаном брызнула кровь, и бездыханное тело стража глухо ударилось о пол.
Монах с невозмутимым видом снова заткнул нож за пояс и извлек из-под священнического одеяния небольшой автомат «узи», в изогнутом рожком магазине которого патронов было более чем достаточно. Пнув с силой ногой дверь, у которой только что разыгралась кровавая драма, он ворвался внутрь комнатенки, где застал всех тех, за кем и явился сюда.
Вокруг стола сидели с чашками чая и стаканчиками крепкого виски пять человек, все — «чжунгожэни». Не видно было ни блокнотов, ни ручек или карандашей. Никто ничего не записывал, предпочитая полагаться лишь на уши и глаза. Но как только глаза собравшейся здесь публики встревоженно поднялись вверх, лица «чжунгожэней» исказила гримаса. Два с иголочки одетых участника переговоров, вскочив со своих стульев, потянулись за оружием, лежавшим в карманах отлично сидевших на них пиджаков, один нырнул под стол, остальные двое бросились с визгом к обитым шелком стенам и, кружа в отчаянии, принялись молить налетчика о пощаде, хотя и понимали, что ее не будет. Каскад несущих неотвратимую гибель пуль обрушился на «чжунгожэней». Хлынула кровь из смертельных ран, из раскроенных черепов брызнули мозги, вместо глаз зазияли дыры, а рты в рубиново-красной пене разверзлись в застывшем навеки крике. Поблескивали омерзительно стены, пол и полированный стол, покрытые кровавыми пятнами. Смерть сделала свое дело.
Убийца осмотрел содеянное им и остался доволен. Присев на корточки над лужей застывающей крови, он начертал что-то на полу указательным пальцем и извлеченным из левого рукава темным квадратным лоскутом накрыл это место. Потом поднялся и поспешил вон из комнаты, проверяя на ходу, на месте ли нож. У входа в залу он остановился и заглянул внутрь. Там, казалось, все осталось по-прежнему и, как и раньше, стоял страшный гомон. Да и почему что-то должно было измениться? Ведь с тех пор, как он покинул кабаре, минуло секунд тридцать, не более.
Соучастник монаха был достаточно хорошо обучен, чтобы действовать аккуратно и четко.
— Фай ди! — крикнул небритый, коренастого сложения крестьянин из Кантона, стоявший футах в десяти от «святого отца», и, тут же опрокинув еще один столик, бросил на пол зажженную спичку. — Полицейские вот-вот будут здесь! Я видел, как бармен звонил им!
Убийца сорвал с себя халат с капюшоном. В мелькании вращающихся огней физиономия его выглядела такой же мрачной, как и у участников бесноватой рок-группы. Его глаза оттенял сильный грим, белые линии подчеркивали их форму. Лицо было смуглым, коричневатого цвета.
— Иди первым! — скомандовал монах крестьянину, швырнул свое одеяние и автомат «узи» на пол у самой двери, стянул с рук тонкие хирургические перчатки и, засунув их в карманы фланелевых брюк, вошел в залу.