Не доверяют они миру и богу тоже не доверяют – да и где им доверять, если им обещают после смерти ад не одну сотню лет кряду… Да и то, не все там неправда. Ты ж, верно, слышал, сказать к примеру, что вампир к живому не ходит без зову? И коли нет в доме того человека, который очень желает, чтоб нежить полуночная его посетила, так вампир и во сне не переступит порога…
– Да, говорят. Только я как‑то не так понял. Я думал, что зовут уже после второго раза…
– Какого «второго»? А первый‑то как же? И что я тебе еще скажу, Ромек – что это за игры бог весть во что – второй раз или третий? То дурно и недостойно. Ты ж пришел забрать жизнь, выпить силу, а душу отпустить на волю, так и скажи, к чему тебе ее больше‑то мучить? То ж все равно, что на охоте дурной выстрел – тебе есть надо, это верно, но божье‑то созданье в чем виновато?
– Да, это круто. То есть, я имел в виду, это правильно, наверное… Только ты знаешь, я почему‑то не слышу зова. И даже никогда раньше не слышал. Что же мне делать?
– Что делать. Пойдем‑ка побродим.
Станислав легко встал и потянул Романа за руку. И Роман, растаяв от прикосновения вампира, с неожиданным спокойствием вошел за ним в тень, как в темную воду, расступившуюся и сомкнувшуюся снова. Было мгновенное чувство полета, а потом они вышли из темноты на освещенную фонарями весеннюю улицу. Стоял теплый пасмур, моросил дождь, тучи висели низко, ночь была мягкая и влажная, словно поцелуй.
И наполненная ощущением жизни. Роману показалось, что он слышит, как, шурша, растет трава и как раскрываются почки. Мокрый ветер пах далекими лесами. Мир набухал, будто бутон, готовый лопнуть и раскрыться цветком – и живое тепло текло потоками, молочно парными, нежными, отовсюду…
Роман улыбался пьяной бессмысленной улыбкой, которую было не согнать с лица. Весна несла его, как река, и он плыл в этом течении, чувствуя себя легким, как соломинка и необыкновенно свободным.
Ему понадобилось немало времени, чтобы опомниться.
– Что это, Стаська? – спросил он, когда экстаз чуть‑чуть улегся. – Это ты делаешь, признавайся?
– Ну что ты говоришь, Ромек! Как же я могу – то ж божий мир и деяния тоже божьи. А просто это выход. Сон мира и один из многих. Ты ж раньше по снам не ходил, от тебе и дивно…
– Я тебя люблю, Стаська…
– От добре. Люби. То наше с тобою дело, Ромек – любить мир, жизнь, смерть, другие души… Что и случится грязным – мы очистим и отпустим. А любовь – та же сила, без нее нет Инобытия.
Женщина возникла вдалеке, в золотом сиянии фонарей, в мареве дождя, как‑то неожиданно и ниоткуда. Она шла навстречу – и Станислав чуть ускорил шаги.
– Кто это? – спросил Роман, тоже невольно начиная торопиться.
– Тот, кто позвал. Иди.
У Романа упало сердце. Он пошел, не чуя ног, как на свидание, в странном, мерцающем, текучем пространстве, вдруг вспомнив свою первую встречу с Анной – было так же горько‑сладко, больно и желанно, истомно и пропитано каким‑то невозможным медленным нежным ужасом…
Женщина потянулась навстречу. Она была уже немолода, вероятно, лет около сорока, и выглядела странно светло, и излучала то же самое, что было на душе у Романа – ту же сладкую ожидающую боль. Роман вошел в волну ее ожидания – и они обнялись так просто, будто были старыми‑старыми знакомыми – может, любовниками – и Роман поцеловал ее – влажные губы – горячая кожа – горячая кровь…
И в миг неиспытанного прежде откровения, горячей волны силы, нежности и странной ответственности Роман увидел, как стены с выгоревшими обоями, с китайским календарем, с зеркалом, в котором мелькнул фонарь, окружили их бледным туманом.