Сумасшедший снова оделся. Его движения были неуверенными из‑за темноты и возбуждения, а еще потому, что безумец выпил вечером многовато пива. Прошло уже больше четырех лет с тех пор, как он последний раз пил спиртное, и, вероятно, в этом тоже заключалась причина того, что другая личность сегодня взяла над ним верх так легко. Сумасшедший не был пьян, но его мозг все же испытывал влияние алкоголя.
Безумец не стал включать свет. Одевшись, он выскочил из комнаты и запер за собой дверь. Двадцатипятисвечовая лампочка на стене слабо освещала холл. Сумасшедший пробрался по ступенькам, стараясь, чтобы его не заметили. Люди могли бы удивиться, что он решил выйти на улицу в третьем часу ночи, но безумец действительно должен был выйти. Ему нужно было немного погулять на свежем воздухе, там, где над его головой оставалось бы только небо. Он должен сейчас иметь возможность пробежаться, если ему захочется, или засмеяться вслух.
Выходя, сумасшедший оставил входную дверь открытой, потому что у него не было ключа. Безумец молча спустился с крыльца и пошел по гравию к дороге. Там он повернул направо, в другую сторону от бара “Черное озеро”, в направлении города.
По мере того как сумасшедший удалялся от театра, чувство радости росло в нем. Свобода была прекрасна! Безумец размахивал руками, раскинув их в стороны и шевеля кончиками пальцев. НИЧТО не ограничивало его, ничто. Сумасшедший подпрыгивал, делая несколько быстрых шагов, дурачился, танцевал посреди дороги. Укрытый ночью, защищенный своим умом, поддерживаемый своей силой, безумец наслаждался своей свободой, заработанной им свободой, дававшей ему так много удовольствия.
Никаких стен! Никаких “медсестер” с тяжелыми руками и угрюмыми лицами! Никаких замков и шлагбаумов! Никаких вопросов! Никакого “лечения”! Никаких приказов, правил, ограничений.
Свобода!
Сумасшедший громко засмеялся, потом закричал. Он резвился на дороге, танцевал, подпрыгивал, переполненный дикой радостью, которую испытывает любое существо, вырвавшееся на волю после долгого сидения в клетке.
Безумец поднял голову и заорал песню собственного сочинения:
Не обдурите больше – хоть раньше могли,
Но теперь я на что‑нибудь годен.
Не вернете в ваш крошечный темный мирок,
Я свободен, свободен, свободен!
Я хочу танцевать, от восторга визжать,
Распахнуть всюду окна и двери,
Не удержит никто – я смогу убежать,
Если смог в свои силы поверить.
Доктора Чакса больше не будет,
Больше не будет страха и боли.
Им ни к чему меня не принудить,
Я буду хитрей – я на воле, на воле.
Доктора Чакса больше не будет,
Я скользкий как угорь, свободный как птица.
Меня не найдут, не поймают, не скрутят,
Меня не заставят страдать и таиться!
Но внезапно сумасшедший остановился. Два перекрывающих друг друга образа возникли в его мозгу, образуя не замеченную им прежде параллель. Два накладывающихся друг на друга образа. Кабинет доктора Чакса. Кухня, где капитан Сондгард допрашивал их всех. Образы перекрывались, как на фотографии с двойной экспозицией, соединяясь и сливаясь в один образ только там, где в обоих присутствовало движение. В кабинете доктора Чакса – вспоминал ли сумасшедший доктора Рида, доктора Сэмюэлсона или доктора Питерби, во всех кабинетах, так сильно отличавшихся друг от друга, – была неподвижность. Сондгард задавал свои вопросы в кухне, где тоже не было никакого движения. Но что‑то там все‑таки двигалось. Вращение двух колесиков: одно вращается быстрее другого, лента проходит через утробу маленькой машинки, съедая чьи‑то слова. Безумец вспомнил магнитофон, который был у капитана Сондгарда. Почему‑то его испугала эта машинка, но затем он забыл об этом, успокоенный тем, что полицейский ничего не разглядел сквозь его маску.
Но теперь все вернулось. Доктор Чакс в его памяти существовал в полной неподвижности; но теперь рядом с ним это неравномерное движение магнитофона: два колесика, никогда не вращающиеся с одинаковой скоростью.