– И все живой остаешься?
– Как видишь, – сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. – Водички нету?
– Я сейчас принесу, – сказал Сенька и побежал на кухню.
Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.
– Жар, должно быть, – сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.
– Обидно, черт возьми! – он опять выругался. – Не увижу больше ребят. Перебьют всех, пока выздоровею.
– Может, и не всех, – сказал Сенька.
– Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.
– Тебе что – кости перебило?
– Кости. На обеих ногах кости.
Сенька смотрел на его ноги – обмотанные во всю длину, толстые и какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.
– Да, долго тебе лежать.
– Долго, – вздохнул сержант и опять попросил пить. – С полгода проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут…
Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.
«Как бы не помер», – подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, – она была горяча, как огонь, – и подложил свою скатку.
Ночью сержант стал бредить – вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, – и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.
Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На одном уголке эмаль облупилась. «Такой молоденький – и уже орден», – подумал Сенька и побежал за завтраком.
– За что это ты орден получил? – спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.
– За что дают, за то и получил, – уклончиво ответил Николай, – сержанта звали Николаем, – и облизал ложку.
– И давно получил?
– Давно.
«Смелый, должно быть, – подумал Сенька. – По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий».
После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном, – оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, – и помогал Николаю с ним сладить.
– Ты мировая няня, – сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.
Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.
– Аппетитец у тебя – дай бог, – улыбнулся Николай.
Сенька смутился и отставил котелок.
– А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.
– Это от жару.
– А вот пить… Ведро бы зараз выпил.
– Дать? – спросил Сенька и потянулся за кружкой.
– Дай.
Николай, морщась от боли, но с аппетитом выпил поллитровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.
Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил, чтобы его вынесли на двор, – палатка накалилась, и у него заболела голова. Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы, – он довольно ловко научился это делать рукой и коленом, – и бегал на кухню прикуривать.
Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой кудрявый лес километрах в пяти отсюда – там стояла артиллерия и какая-то кавалерийская часть.
Так они лежали – Сенька на животе, Николай на спине – и говорили о «юнкерсах», об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в эту войну.