Полковник Могельницкий. 21 декабря 1918 года».
Сачек прочел это письмо вслух Цибуле. Они сидели вдвоем в избе Емельяна Захаровича.
– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Цибуля своего помощника.
Сачек быстро заморгал редкими ресницами и, ухмыляясь, ответил:
– Ежели на него нажать, так он и десять даст.
Цибуля посмотрел на него внимательно, словно впервые увидел.
– Десять, говоришь?
– Пожалуй, что даст.
– А как же городские? – спросил Цибуля.
– Я же говорю, что ежели нажать, десять тысяч золотом отвалит. У него небось побольше нашего с тобой. Сколько веков на нашем брате ездили, заторопился Сачек, обрадованный тем, что Цибуля так спокойно принял его намек. – Городские что? Сам пишет – ну, в тюрьму посадит, там, глядишь, какая перемена произойдет. Тюрьма – это тебе не расстрел. Глядишь, у нас силы прибудут. Тут Березня подсылал своих ко мне насчет соединения. Они тоже против панов. Только у них с большевиками неполадки. А нам что до этого?
– Так, так… – пробурчал Цибуля и принялся за свою бороду. – А мне сдается, что брешет этот полковник насчет тюрьмы. Знаю я ихнюю повадку. Холмянские поверили, так он их за спасибо повесил.
Цибуля темнел, и Сачек поздно заметил свой промах.
– А ты, Сачек, сука. Мне про тебя раньше еще хлопцы говорили, но я думал – зря, а ты, я гляжу, продашь отца родного.
– Да что вы, Емельян Захарович, я так, к примеру сказал. Воля ваша, делайте, как знаете.
– Так, так… бери бумагу и пиши: «За деньги не продаем». Написал? «Доставляйте в Холмяпку Раевского, его жену, Ковалло и Метельского». Написал? Так. «Тогда обменяем в чистом поле, да чтоб без обману. Чуть что постреляю ваших. Мы не холмянские». Так и напиши им. Есть? Прочитай. Так. Ну, давай подпишу.
Вечером в охотничий домик вернулся «Рупь двадцать»: он привез оба письма Могельницкого. Во втором полковник отвечал Цибуле кратко:
«Согласен на обмен моей семьи на большевиков. Обмен произведем следующим образом: в поле между Сосновкой и Холмянкой на расстоянии версты останавливаются небольшие отряды с обмениваемыми в десять человек с вашей и нашей стороны. Первой должна быть обменена моя жена – графиня Людвига Могельницкая. Вы отпускаете ее, она идет через поле к нашему отряду; с нашей стороны мы отпускаем одного из тех, кого вы требуете освободить, и остальных таким же образом».
– Ура! – закричал Птаха и пустился в бешеный пляс.
Всех обуяла радость. Даже сдержанная Сарра захлопала в ладоши и бросилась обнимать просиявшую Олесю.
– Вот видишь, Олеся, как хорошо, скоро ты обнимешь батьку.
– Господи, неужели правда? – улыбаясь, сказала Олеся.
Птаха перестал плясать.
– Послушай, Ленька! – подлетел он к Пшеничеку. – Нет ли у старикашек чего-нибудь такого, знаешь, от чего жить веселей на свете? – И Андрий подмигнул впервые улыбнувшемуся Раймонду.
– Молочка от бешеной коровы? – сразу понял его Леон. – Я думаю, у них все есть. Ведь паны на охоте небось греются шпиритусом. Я в один момент, только как начальство? Может, это не подходит под программу? – на полпути к двери задержался Леон.
– Я думаю, этого не надо… – сказал Раймонд, невольно смущаясь тем, что он возражает первый и этим как бы берет на себя роль начальника.
– Не надо, ребята, зачем нам это? – поддержала его Сарра.
– Не надо, так не надо, – сразу же остыл Птаха.
– Что ты его уговариваешь, Саррочка? Если он нос рукавом вытирает, значит, он понял, – звонко захохотала Олеся.
– А, зазвенел колокольчик! – улыбнулся Щабель. Даже сумрачный Пшигодский перестал хмуриться.
– Веселый народ эти наши ребята, с ними и умирать не скучно, – тихо сказал он Щабелю.