– Ну и длинные! – сопел Василек.
Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами.
– Я думаю, друзья, много говорить не надо, – сказал Раевский. – Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. – Раевский помолчал.
– А кто побежит… – Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их.
– Того будем стрелять! – закончил за него Степовый.
Раевский нашел его глазами.
– Да, кто побежит, тот не только трус, но и предатель.
Раевский стоял у окна, опираясь рукой на винтовку. Он говорил, не повышая голоса, как всегда сдержанно, четко выговаривая слова, вдумываясь в каждую фразу в поисках самого простого, ясного выражения своих мыслей.
И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех крепла уверенность в своих силах. Обаяние этого человека шло от его простоты, лишенной какой-либо позы, от непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которая так характерна для людей, всю свою жизнь посвятивших революционной борьбе.
Ковалло посмотрел на часы:
– Зигмунд, пора!
Раевский надел шапку.
– Да, друзья, – громко сказал он. – Лучше два раза подумать и вовремя уйти, чем потом сбежать…
Никто даже не шевельнулся.
Он заботливо осматривал своих соратников от сапог до головы. Видно, что большинство из них не было на фронте. Ружья держат магазинной коробкой к себе, ремень так натянут, что руку не проденешь. Но по лицам видно – будут драться!.. Вот хотя бы этот курносый парнишка в кепке, нахлобученной на самые уши, – винтовку прижал к себе, словно девушку. Глаза серьезные, но наивно, по-детски оттопыренные губы с головой выдают его восемнадцать лет…
Сзади худой рабочий в кожаной фуражке ответил за всех:
– Передумывать нам незачем. Те, у кого гайка слаба, дома остались. А кто сюда пришел, так не для того, чтобы назад ворочаться.
Раевский вскинул винтовку за спину.
– Передайте, друзья, остальным во дворе и всем наше решение. Командиром революционный комитет назначил меня. А вы изберете двух помощников, – сказал Раевский.
– Чобот!
– Степовый!
– Больше никого?
– Нет!
– Тогда выступаем. Те, у кого есть патроны, двигаются впереди. Захватим склад, оттуда в поселок, а затем – на тюрьму. Каждый десяток знает своего командира?
– Еще бы!
– Знаем!
Сто шестьдесят три человека ушли в ночную темноту. Шорох их шагов смешался с шумом дождя и свистом ветра.
Ковалло оставил дом последним. Он даже не обнял дочери, – как-то неудобно было при Ядвиге и Птахе.
«Не вовремя, скажут, старый черт расчувствовался. Еще, глядишь, и слезу пустит». Он обвел глазами знакомую комнату и, глядя на ноги, с деланным равнодушием сказал:
– Ты того, доченька… не бойся! К обеду придем. А ты нам картофельки поджарь к тому часу да огурчика вынь… Ну, бувай здорова…
На пороге еще раз оглянулся. У Олеси – полные глаза слез.
– Ну, вот еще! Сказал, к обеду вернемся… – И, торопясь, добавил: – Ты, Андрий, присматривай тут. Запрись и не пускай никого. Я б тебе ружьишко оставил, но это хужей. Топор тут, в сенях… – На ступеньках тихо сказал Андрию: – Ежели неудача, забирай Олесю, Ядвигу Богдановну, тючок барахла и тикайте в Сосновку.
– А дом как же?
– А черт с ним! Ежели разобьют, так тут нам все равно не жить. Ты девку бережи…
– Григорий Михайлович, да я…
– Знаю, что ты… Вот и смотри. А ежели меня… – Ковалло помолчал. Они были уже у калитки.
Андрий не видел старика.