Сарра прикоснулась к его плечу:
– Меер, может, ты пойдешь с нами?
– Куда?
– Если пойдешь, скажем.
Меер быстро заморгал, болезненно кривя губы.
– Никуда я не пойду! – резко дергая облепленную смолой дратву, сказал он.
Тень птицы на стене взмахнула одним крылом.
– И ты не пойдешь… Иди спать… А ему скажи, пусть он больше сюда не приходит… Да, да – пусть не приходит! Я не хочу, чтобы тебя повесили, – зашептал он испуганно и зло.
Раймонд вслушивался в непонятную речь, стараясь разгадать ее смысл. По еле уловимому движению в его сторону он понял, что Меер говорит о нем.
– Что ж, оставайся, а я пойду. Я думала, что ты не такой… – Она хотела сказать «трус», но не смогла произнести этого слова.
Колодка с голенищем упала с колен Меера на пол. Все испуганно оглянулись на дверь.
– Ты бы подумала о семье… об отце! Что ты хочешь, – чтобы нас всех порезали? Где у тебя совесть? Чего тебе там нужно? – шептал он, все больше волнуясь.
– Моя совесть?.. Я хочу жить, Меер! Жить хочу! Разве это бессовестно?
– Хе! Хочешь жить? А идешь на смерть…
– Я не могу больше так! Вечно голодать, жить в нищете… Чтобы каждый, у кого есть деньги и власть, мог пинать тебя сапогом в самое сердце… Скажи, для чего жить вот таким червяком, которого каждая из этих гадин может раздавить? Лучше пусть меня убьют на улице! – так же шепотом страстно говорила Сарра.
– Кто тебя этому научил?
– Жизнь научила, эта проклятая жизнь…
– Люди поумнее тебя ничего не могли сделать, а ты думаешь свет перевернуть?
Сарра встала.
– Не смогли сделать? Ты ждешь, чтобы тебе кто-то сделал. А сам ты будешь ползать перед Шпильманами и Баранкевичами! Проклинать судьбу и грозить кулаком, когда этого никто не видит… А мы хотим с ними покончить! Это же и твои враги. Почему же ты боишься поднять руку на них? Где же твоя совесть?
Меер раздраженно посмотрел на нее.
– Моя совесть – это семья. – Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. – Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет… Хочешь идти – иди! – Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. – Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник… У меня нет родины, за которую я должен положить голову… Был русский царь – меня гоняли как собаку. Пришли немцы – то же самое. Теперь поляки – на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома…
– Сегодня ночью поднимутся рабочие.
– Рабочие? – растерянно переспросил Меер.
На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал.
– Прощай, Меер! – взволнованно сказала Сарра.
– Так ты идешь? – Голос Меера дрогнул.
– Да.
Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений.
– Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? – чуть слышно пробормотал он.
Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож.
– Возьми хоть это…
Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его.
В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.
Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом.
Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, – Ковалло приказал ему это сделать, – стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки.
Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан.