Но все же не убей вахмистр этого хлопа, я думаю, было бы тихо.
– А вам что-либо удалось узнать?.. Кто это напечатал?
– Пока ничего.
Могельницкий прошелся из угла в угол, что-то решая. Затем подобрал палаш, сел к столу.
– Вот что, пане капитане, – сказал он решительно.
– Слушаюсь. – Врона опять вытянулся.
– Вы понимаете, пане Врона, если мы допустим такую обстановку в городе еще на один-два дня, то…
– Понимаю, – ответил Врона.
Могельницкий поднялся. Он поправил рукой высокий, обшитый золотым жгутом воротник шинели, словно ему было трудно дышать, и докончил свою мысль:
– Так будьте добры приступить к делу. Прежде всего – приказываю сегодня ночью расстрелять всю эту шваль в тюрьме. Выведите их за город куда-нибудь подальше. Пусть завтра об этом расклеят во всем городе извещение от моего имени.
– Слушаюсь.
– Затем, если кто-нибудь высунет нос на улицу после семи часов вечера, – расстреливайте! – Эдвард с силой натянул перчатку на руку. – Надо загнать скот в стойла. Стадо есть всегда стадо. На то и существует плетка.
За окном завывал гудок.
– И чтобы я больше не слыхал от вас, пане капитане, таких ответов… Вроде того, что вы не могли справиться с одним человеком, который все-таки воет до сих пор.
– Там Заремба. Гудок должен прекратиться, папе полковник.
Могельницкий, не слушая его, пошел к двери.
– Вы поедете со мной.
Стоящий на часах жандармский капрал отдал им честь и, когда они сошли вниз, вошел в кабинет Вроны и сел у телефона.
Перед штабом выстроился взвод кавалерии.
Владислав Могельницкий ездил перед строем, прилипая толстым задом к седлу, то и дело поправляя обшитую серебром конфедератку. Увидев брата и Врону, дал шпоры коню и закричал, срываясь на визг:
– Взвод, сми-и-и-рно!
Эдвард сунул ногу в стремя, сделал усилие, чтобы «легко» вскочить в седло.
«Старею, что ли? Эти парижские лимузины отучили даже ходить, – с досадой подумал он и поморщился от боли. – А тут еще этот геморрой! Совсем не для кавалериста…»
Врона подъехал к нему.
– Посмотрим, какие там «серьезные беспорядки», – иронически сказал Эдвард и прикоснулся шпорами к бокам лошади.
Владислав взвизгнул команду, и сзади нестройно зацокали копыта.
Первую толпу они встретили у аптеки.
– В чем дело? – резко крикнул Эдвард, чувствуя, что у него запрыгала правая бровь.
Ближе всех к нему стояла полная интеллигентная дама, прилично, но бедно одетая.
– Сюда привезли троих раненых… Одной женщине глаз выбили, – ответила она по-польски и как-то виновато улыбнулась.
– Кто их ранил?
Дама смутилась и не нашла, что ответить.
– Тут на конях приезжали ваши же, господин офицер.
– Бьют народ ни за что ни про что…
Врона резко повернул лошадь в сторону, откуда слышались голоса.
– Кто это сказал?
В толпе началось движение. Из задних рядов уже удирали.
– Займитесь ими, – сквозь зубы процедил Эдвард и двинул лошадь вперед.
Толпа расползлась перед ним, как мягкое тесто, в которое всунули кулак.
– Эй, вы! Марш по домам! Если еще хоть одна стерва появится на улице, то пусть простится с головой!
– Пане подпоручик, прикажите дать им плетей… – услыхал Эдвард за своей спиной приказ Вроны.
Он резко дернул поводья и поскакал.
«А неприятная эта служба жандармская. Грязная работа!» – брезгливо поежился он. Такое же ощущение брезгливости испытал он впервые, когда поймал вошь у себя за воротом во время своих переходов через фронты.
Врона нагнал его.
– Я думаю, пане полковник, вам не следует одному далеко отъезжать от взвода. Сейчас пан Владислав справится там, и мы двинемся вперед.
– Ну, для этого стада хватит пока одной нагайки, – с презрением ответил Эдвард.
– Да, но если хоть один из них швырнет камнем…
Крики сзади стихли. Взвод приближался к ним.